Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

— А-а, брось, Лева, — отмахнулся Рабочих. — Пеховский может лишь повторить самого себя, потому что масштаб от сих до сих. А у нас обзор на всю ширину и глубину. Тут главное — схватить главное и подать соответствующим образом. Вы как считаете, Алексей Петрович? — И уставился на Задонова поверх стакана черным выпуклым глазом.

— Схватить — это вы хорошо сказали, — произнес Алексей Петрович и зевнул, прикрывая ладонью рот. — Когда что-нибудь схватите, поделитесь со штатским человеком чем-нибудь не самым главным. А то я уже полмесяца болтаюсь в Питере, и никак не могу понять, за что ухватиться…

И в это мгновение дрогнула земля…

Полупустой термос закачался, стуча донышком о доски стола. Алексей Петрович едва успел его подхватить. И тут же какой-то утробный рев прокатился над головой и тяжелым, протяжным рыком встал где-то впереди на колеблющихся ногах. Не успел этот рык опасть, как вновь возник утробный рев, он слился с рыком, и теперь пол под ногами, лампочки под потолком, стол и лавки — все билось в лихорадке, то сотрясаясь частой дрожью, то колеблясь из стороны в сторону, и казалось, что сейчас бревна выскочат из своих гнезд и давящий накат обрушится на голову.

Что-то прокричал, широко раскрывая рот, Рабочих, но Алексей Петрович не расслышал. Погас свет. Будто сама собой открылась и закрылась дверь. Зашарил фонарик синим опасливым лучом, отвалилась от амбразуры фанера, стала видна фигура давешнего изумленного лейтенанта возле нее.

Алексей Петрович поднялся с лавки, неуверенно приблизился к амбразуре.

Впереди ничего не было видно. Все затянуто мраком, из которого время от времени выплескивались красные молнии и вспучивались черные султаны. Иногда молнии как бы бежали друг за другом наперегонки, редкие из них прорывались сквозь темную пелену и вновь утопали в ней же. Лишь красноватые зарницы непрерывно метались где-то очень близко за спиной, сопровождаемые беспрерывным ревом, пробиваемым тяжелыми надсадными ударами, как пробивает звуковую завесу оркестра большой барабан: ух! ух! ух!

«Началось!» — подумал Алексей Петрович, непроизвольно повторив возглас более чем столетней давности, каким встречали его предки первые залпы орудий Бородинской битвы, чувствуя, как что-то похожее на восторг охватывает все его существо, как к горлу подступает комок и слезы застилают глаза. А с чего бы это? Откуда этот восторг, комок в горле и слезы? Ведь там, в финских укреплениях, сидят живые люди, это на их головы обрушены сотни пудов металла и взрывчатки. Где-то умные головы подсчитали наконец, какова прочность укреплений и какими снарядами и бомбами можно эту прочность преодолеть, все это собрали и привезли, сосредоточили на узком участке фронта и теперь будут долбить до тех пор, пока от этих укреплений останутся одни лишь развалины. То есть делают сейчас то, что должны были сделать в самом начале. Чему же здесь восторгаться! Над чем проливать слезы умиления!

Алексей Петрович смахнул слезу рукавом, обозвал себя сентиментальным идиотом и вернулся к столу: смотреть было не на что. Но и сидеть пень пнем тоже было не под силу. Тогда он надел шапку и пошел вон, на свежий воздух.

В траншеях, примыкающих к командному пункту, собралось немало народу. Даже удивительно: вроде бы все военные должны заниматься делом, а они, как мальчишки во время праздничного салюта, задирают головы, что-то кричат, толкаются, но ничего не слышно: все подавляет и пригибает к земле ужасающе могучий рев сотен, если не тысяч орудий.

Потом, разом поглядев на часы, военные скрылись в черных провалах командного пункта, и Алексей Петрович догадался, что их исчезновение связано с каким-то новым этапом известного им плана, в реализации которого они должны участвовать непременно. Но еще долго ничего не менялось, все так же долбила артиллерия, а поскольку ветер дул с финской стороны, то скоро нечем стало дышать от дыма пожаров и сгоревшего тола.

Алексей Петрович спустился вниз, где царил все тот же полумрак, а возле стереотрубы горбилась фигура Невкина. Открыв свой портфель, он достал флягу с коньяком и отпил порядочный глоток.

«И на кой черт я согласился ехать на эту войну! — думал уныло Алексей Петрович. — Ведь мог и отказаться: силком не гнали… Впрочем, нет, не мог. Уж себе-то ты, Алешка, не ври. Из страха поехал, что могут расценить как нелояльность, последуют оргвыводы и тому подобное. Трус ты, Алешка. Пошлый и безвольный трус. Так тебе и надо. Сиди вот теперь и жди, когда финнам заблагорассудится пальнуть по этой дыре из какой-нибудь большой немецкой пушки. Потом твои окровавленные останки…»

Громкий кашель Рабочих вернул Алексея Петровича к действительности. Не стреляли. Кашляли и оба телефониста. И Невкин тоже. Почувствовав першение в горле, закашлялся и Алексей Петрович. Кашель слышался со всех сторон. Кто-то в коридоре — похоже, Мехлис — сказал брюзгливо:

— Даже вентиляцию — и ту не сумели устроить.

Кто-то ответил извиняющимся тоном:

— Не предусмотрена, товарищ комиссар первого ранга.

— Пошли! Самолеты пошли! — радостно прокричал мальчишеский голос.

И точно: послышался наплывающий гул множества самолетов. Алексей Петрович вновь выбрался на воздух. Раннее утро робко высвечивало торчащие вокруг огрызки деревьев, а белесоватое небо было буквально усеяно густыми порядками разновеликих крестиков, натужно несущих свой груз на порядочной высоте.

Над очистившимся от дыма пространством появились белые облачка разрывов зенитных снарядов, их становилось все больше и больше.

Вот самолеты достигли этих облачков, но строя своего не смешали, проплыли еще немного, затем там, где «линия» была обозначена развороченной землей и поваленным лесом, стали вздыматься огромные кусты разрывов — и земля вновь зашаталась под ногами и забилась в смертельном припадке.

Потом снова долбила артиллерия, снова бомбили самолеты…

Так продолжалось часов пять, если не больше, и перестало уже кого бы то ни было интересовать. Амбразуру закрыли фанерным щитом, включили свет. Принесли борщ, гречневую кашу с катлетами, крепкий чай, бутерброды с колбасой и сыром, по сто граммов водки на брата. Невкин пить не стал, порцию свою аккуратно слил в заранее припасенную плоскую бутылку.

Алексей Петрович после обеда, к тому времени успевший опорожнить больше половины своей фляги, устроился на лавке и попросил разбудить его, если что случится такое этакое. И уснул. Уснул под грохот орудий, разрывы и прочую чертовщину. Ничего интересного в этой войне не было. И, по его мнению, не могло быть. Разве что в давние времена, когда сходились грудь с грудью. Но те времена давно миновали. Писать, увы, не о чем. Как не изощряйся. Потом пойдут танки и довершат остальное.