Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Исаак Эммануилович заметался по тесной камере. Постучать? Позвать надзирателя? Попросить бумаги? Написать Сталину? Но он уже писал. Писал всем — и никакого ответа. Ни от кого. Даже от собственной жены. Скорее всего, и ее взяли тоже. А если попросить отсрочить приговор, чтобы он успел написать роман о чекистах? Он бы показал все как бы изнутри: следователи, подследственные, тайная, невидимая борьба, победы, поражения. Можно даже с реальными лицами: с тем же Ежовым, Ягодой и… и даже с Сонькой Золотой Ножкой. Как у Булгакова в «Белой гвардии»… О том, как в результате своих же собственных козней подходили они к роковой черте. Тут такая могла бы открыться драматургия — пальчики оближешь. Он бы смог, он бы написал роман века. Похлеще «Тихого Дона». Сам Сталин прослезился бы и приказал выпустить Бабеля на свободу. И уж тогда — совершенно другая жизнь: скромная и трудовая. Без всяких излишеств. Он даже отдал бы дачу Каменева — бог с ней, с этой дачей. Может, с нее все и началось. Именно на ней он с Евдокимовым и Заковским пьянствовали осенью тридцать шестого, и все, о чем они там говорили, стало известно на Лубянке Генриху Ягоде, крепко сидящему в кресле наркома внутренних дел. Так, по крайней мере, казалось. Да и сами Евдокимов с Заковским были не последними людьми в государстве: один возглавлял Северо-Кавказский крайком ВКП(б), другой — НКВД Ленинграда. И таких друзей было у него, Бабеля, много, они не должны были позволить Сталину расправляться со всеми, кто стал ему неугоден. Но Сталин каким-то необъяснимым образом сумел нейтрализовать одних, подчинить себе других, а главное — разорвать вековую еврейскую спайку, всегда и везде выручавшую их и защищавшую от посягательств толпы и власти.

А может быть, эта спайка еще существует? Не здесь, в СССР, а на Западе? Ведь всколыхнулся он, этот пресловутый Запад, при обвинении какого-то там ничтожного французского офицеришки в шпионаже во время Первой мировой войны в пользу Германии! И еще как всколыхнулся. Даже Золя, которого подозревали в антисемитизме, — и тот выступил в защиту несправедливо обвиненного. Хотя поговаривали, что-то таки там все-таки было. Да и Золя обещали бешеный гонорар. Как говорится, дыма без огня… Но еврей! А им, антисемитам-националистам, только дай палец, они не только руку оторвут, но и голову. Может, тот же Фейхтвангер сейчас атакует западные правительства по поводу незаконного ареста и возможной гибели выдающегося рус… нет, еврейского писателя Бабеля? Он, Бабель, сидит тут и не знает ничего о том, что творится в мире. А пройдет несколько минут, в камеру войдет представитель международного еврейского центра и… — Париж, Лондон, Нью-Йорк… Вот там-то он и напишет свою книгу, там-то он и разоблачит…

За дверью то и дело слышался топот ног, лязг тяжелых засовов, короткие команды, иногда крики боли и отчаяния, обрывающиеся на высокой ноте.

Бабель сел на нары, упер локти в колени, голову уронил в чашу ладоней. Раскачивался взад-вперед и стонал.

«Приговор привести в исполнение незамедлительно…» Вот, оказывается, как приводится в исполнение…

— Прощайте, товарищи! — вдруг вырвался откуда-то на волю чей-то рыдающий голос и тут же захлебнулся.

Быстро протопало мимо камеры и стихло.

Бабель сжал ладонями голову. Его била лихорадочная дрожь. Стучали зубы, подпрыгивали ступни ног. Время уходило, а он никак не мог найти выход. Более того, в голову лезла всякая дребедень…

Да, что-то он хотел сделать, предпринять… О чем-то только что думал — о чем-то приятном, успокаивающем. Ах да, Сталин! Сталин прочитает его рукопись, качнет головой: «Ах, этот Бабель!» Вызовет Поскребышева… Или Фейхтвангер…

Где-то в бетонной глубине раздался пронзительный женский крик: «Не хочу-ууу! Ма-мочка-ааа!» И оборвался.

Бабель еще крепче сжал ладонями голову, смотрел в пол широко распахнутыми глазами и видел собственную тень, раскачивающуюся все быстрее и быстрее, видел носки своих ботинок, подпрыгивающие все чаще и чаще.

Нет, не будет рукописи… Не будет книги. И даже те, что выпущены, будут уничтожены, имя его вычеркнуто из истории советской литературы… всякой литературы вообще. Так было с другими. А он радовался, злорадствовал: Мандельштам, Клюев, Волошин — этих, мол, вычеркнули поделом… А впрочем, что они ему, Бабелю! Они свою участь выбрали себе сами. Но он выбирал другую. И был уверен, что выбрал правильно. Что толку ложиться под колеса поезда, который все набирает и набирает ход. Лучше вовремя вскочить на подножку, пробраться в вагон, занять плацкартное место, кого-то столкнуть, чтобы не мешал, кого-то поддержать, чтобы… вместе, стаей, кучей…

И все шло так хорошо, так правильно. И вот…

«Приговор привести в исполнение незамедлительно…»

Но этого не может быть, не должно… Вот они придут за ним, и он им скажет про книгу. Он им скажет: подождите, ребята, подумайте. Нет, он скажет им: товарищи! Он скажет: кого вы, товарищи дорогие, поведете на расстрел? Ведь вы Бабеля поведете, книги которого читает весь мир. Ведь я еще не все написал. Я не написал еще свою главную книгу. Вас за это проклянут потомки и потомки ваших потомков, если вы… это самое… приведете в исполнение незамедлительно. Ведь это будет книга о вас, о чекистах. О вашей трудной и благородной работе по искоренению… Но я не тот, кого надо искоренять. Я тоже чекист. Я — Лютов. Вы просто забыли об этом. Вам кто-то заморочил головы. Очнитесь! Отпустите меня домой… пожалуйста. Можете даже не отпускать. Я буду писать здесь. Под вашим надзором. И это будет прекрасная книга. Я посвящу ее вам…

Им непременно должно быть лестно слышать такие слова. Конечно, они малообразованны, никто из них, может быть, даже и не читал Бабеля, но здравый смысл должен существовать и у них, у этих ивановых-петровых-сидоровых…

Ивановы-петровы-сидоровы… Кто-то ему говорил о гоях в такой вот последовательности… Кто? Когда это было? Ах, да! Розалия Марковна! За полчаса до ареста. Милейшая Розочка с Дерибасовской. Такая роскошная грудь, такие широкие и покойные бедра, похожие на кресло-качалку. А еще была Ганна из… Как это село, дай бог памяти, называется? Ах да, Подникольское! Ганна из Подникольского. А у нее была дочь… Такое незалапанное существо…

Боже, о чем он! Ведь за ним вот-вот придут! Какие еще бабы! Какие Ганны и Розалии! Нет никого! Остался он один! И Смерть. Но Смерть — разве она для него? Ведь ему только сорок шесть. И тех еще нет. Ему жить и жить. Надо только уговорить, упросить, вымолить, пообещать все что угодно. Должна же у них быть душа. Должно же существовать сострадание. Не ко всем, нет, а к особым людям, отмеченным печатью Всевышнего. Ведь потом они пожалеют, проклянут себя сами. Ему бы только годик. Даже шести месяцев хватило бы, чтобы написать роман о чекистах. А это — Жизнь! Жить, жить! Где угодно, как угодно, лишь бы жить.