Эптон Синклер - Агент президента

"Я боюсь, что не знаю свою собственную страну, как должен", — ответил этот американец, родившийся и воспитанный вдали от родины.

— В моих мыслях я сравниваю себя с человеком, правящим тремя лошадьми. В старые времена в России была такая упряжка тройка . Я не могу никуда двинуться, если не смогу убедить трех лошадей везти меня. Если кто-нибудь из них заупрямится, тройка станет. Одна из этих лошадей молода и необузданна. Это группы моего Нового курса, поддержанные организованными рабочими и им сочувствующими интеллектуалами. Они хотят скакать все время, и эту лошадь я должен сдерживать удилами. Вторая намного старше и склонна быть упрямой, это мой блок южных штатов. Эти штаты, находятся в ведении землевладельческой аристократии и новых промышленников, чьё политическое мышление все еще находится в допрофзоюзной стадии. Бедные, будь то белые или черные, в значительной степени лишены прав избирательным налогом. Поэтому большинство конгрессменов и сенаторов с Юга всегда ищут причину покинуть Новый курс. Прямо сейчас они нашли причину в программе "утрамбовки суда". Я полагаю, вы прочитали некоторые из их высказываний.

— Естественно.

— И тогда моя третья лошадь, нервный и пугливый скакун, который я редко осмеливается упомянуть по имени. Рассматривайте, пожалуйста, данное мною имя конфиденциально.

— Конечно, мистер президент.

— Мой Римско-католический боевой конь. В этой стране двадцать миллионов католиков, и большая часть из них думает и голосует, как советует им Церковь. Это особенно верно в отношении тех, у кого иностранные корни, ирландцев, итальянцев, немцев, поляков. Они многочисленны в наших крупных городах, Нью-Йорке, Бостоне, Чикаго, Сент-Луисе и Сан-Франциско, и их голоса определяет любые близкие выборы. Им сказали, что генерал Франко защищает их веру против атеистических красных.

— То, что им говорят, является пропагандой Франко, и, главным образом, ложью.

— Это может быть и так, но будут ли они верить тому, что говорит протестант? Я должен иметь их поддержку моей внутренней программы. Вот где я.

Это все, что сказал президент. Но Ланни позже узнал от профессора Олстона, что главы иерархии пришли в Вашингтон и говорили "прямо, без всяких обиняков". Другими словами, количеством голосов. Они сказали: "Либо вы не дадите оружия испанским красным, или иначе мы провалим вашу партию". Они могли бы в следующем году избрать республиканцев в Конгресс и свести на нет план ФДР реформы Верховного суда. Они угрожали сделать это много раз.

"Мистер Рузвельт", — заметил посетитель, — "ваш рассказ почти идентичен тому, что Леон Блюм рассказывал мне. Он вышел на выборы с программой внутренних реформ, и очень гордится тем, что довёл их все до конца. Но он был вынужден заплатить цену, которую требовали реакционеры, не оказывать никакой помощи Испании. Я напрасно предупреждал его, что ничего хорошего не выйдет из его национализации военной промышленности Франции, в то время как Гитлеру разрешается вооружаться и готовиться сокрушить его. Что станет с Францией, когда у неё в тылу окажется фашистская Испания, а на Атлантике и Средиземном море базы немецких подводных лодок?"

— Опасность для Франции достаточно ясна, потому что Гитлер находится по ту сторону границы. Но этот аргумент нельзя использовать с американцами, находящихся в пяти тысячах километров от неприятностей. Поверьте, мистер Бэдд, у основной массы нашего народа есть только одна мысль по отношению к европейскому беспорядку, они хотят держаться подальше от него. У них нет сослагательного наклонения на эту тему, они просто говорят: 'Пусть Европа катится к чёрту, но оставит нас в покое'. Они приходят в ярость при мысли о том, что может произойти что-нибудь похожее, как, например, потопление американского судна, перевозящего вооружение кому-либо из сторон в испанской войне.

— Будут ли они чувствовать себя так же, мистер президент, когда они увидят рейхсвер, вступающий в Париж, и бомбардировщики генерала Геринга, уничтожающие Лондон?

Американский народ поверит в то, что он увидит, а пока нет никакого смысла ни вам, ни мне пытаться рассказывать им об этом. Я могу сказать Конгрессу: Сейчас опасные времена, и мы должны иметь корабли и самолеты, чтобы защитить себя, и мне ничего за это не будет. Но если я скажу хоть одно слово о защите интересов какой-либо другой страны или группы, то поднимется такой шторм, который сдует меня. Поверьте, я знаю голос моего хозяина, и когда я его слышу, у меня нет выбора, кроме как подчиниться. Если вы хотите сохранить Испанию, убедите ваших французских друзей пошевелиться. Или еще лучше, убедите мистера Чемберлена и его кабинет, настоящих авторов и проводников политики невмешательства. Если англичане не видят, что это их война, безусловно, никто не может просить меня взять её на мои плечи.

И на этом всё кончилось. Ланни уж собирался встать и откланяться, но у его хозяина были какие-то мысли в голове, и он резко сказал: "Чарли Олстон рассказал мне много о вас, мистер Бэдд, все только хорошее, он думает, что я должен использовать ваши способности".

Ланни совсем не удивился. Он догадался, что было на душе его прежнего работодателя. Он сказал: "Я боюсь, сэр, у меня не хватит подготовки, чтобы быть кому-нибудь по-настоящему полезным".

— Очень немногие из нас имели подготовку к той работе, какую мы выполняем, мистер Бэдд. Это все слишком ново. Мы должны учиться во время работы, мы делаем вещи и смотрим, что получается.

"Мистер Рузвельт", — искренне сказал взрослый плейбой, — "вы делаете мне комплимент, и я не хотел бы, оказаться недостойным его. Я верю всем своим сердцем тому, что вы делаете, и хотел бы быть полезным для вас. Но у меня есть обязательства, которые заставляют меня вернуться в Европу и делают невозможным вести размеренный образ жизни".

— Есть вещи, которые вы могли бы сделать для меня в Европе, и они не будут слишком размеренными.

Наступило молчание, Ланни сильно задумался. Он огляделся, чтобы убедиться, что они были одни в комнате, а затем, понизив голос, сказал: "В моей собственной жизни существует кое-что, о чём я должен рассказать вам, прежде чем я мог поступить к вам на любую службу. Это настолько большой секрет, что я не рассказал об этом профессору Олстону, я не рассказал даже своим родителям, которых я очень люблю, это касается не только моей собственной жизни, но жизни многих других могут зависеть от этого".

— Я привык получать секретную информацию, мистер Бэдд, и вы можете быть уверены, что я умею хранить её.

— Но эта никогда не должна, ни при каких обстоятельствах, стать известной даже намеком любому другому лицу.