Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Со стороны школы послышался звонок, и Татьяна Валентиновна заторопилась. Он видел, что она разочарована: ждала от него чего-то большего, а он… Думает, небось, что сматывается, чтобы не быть втянутым… Ну и пусть думает.

Простились сухо. Алексей Петрович еще некоторое время смотрел вслед тонкой фигуре женщины, становящейся все меньше и тоньше, пока фигура эта не скрылась за большой дубовой дверью. Дверь хлопнула, Алексей Петрович вздохнул, подумал разочарованно: «Даже не оглянулась». И пошагал домой.

Впервые Маша настояла на том, чтобы проводить его на поезд, и он впервые не стал особенно сопротивляться: почему-то не хотелось уезжать в одиночку, как в былые времена его журналистики.

На вокзале продавали мимозу. В такое-то время. То есть в том смысле, что сезон мимозы уже прошел, а тут вдруг… Алексей Петрович, посчитав это хорошим предзнаменованием, купил Маше букетик остро пахнущих югом цветов, и до самого последнего звонка не уходил в вагон, держа Машу за руку.

Маша крепилась, но видно было, что она боится за него, что его страхи каким-то образом передались и ей. Может быть, именно поэтому, что Маша так боялась и переживала, сам Алексей Петрович почувствовал уверенность в себе и успокоился. И Машу уверял, что все хорошо, что с ним ничего не случится, что он будет ей писать. Просил беречь детей, мать… — и много еще чего наговорил ей, с тоскою ожидая отправления поезда и зарекаясь больше никогда не разрешать Маше провожать его далее домашнего порога.

Он так ничего ей не сказал о конфликте, который возник у дочери в школе. Но с Лялей все-таки нашел время поговорить. Увы, разговор этот мало что прояснил. Разве лишь то, что никакого недоверия к нему со стороны Ляли не было и в помине, что подробности она не утаивала, а посчитала их несущественными. Он убедил Лялю извиниться перед классной руководительницей, уверив ее, что Татьяна Валентиновна вовсе не сухарь и не бесчувственная. Ляля обещала. Он и ей оставил адрес Ереванской гостиницы, попросил обязательно написать, а в случае непредвиденного развития событий обратиться за советом к дяде Леве.

Наконец прозвучал третий звонок, Алексей Петрович поцеловал Машу в губы, шагнул в тамбур вагона и оттуда, из-за плеча проводника, махал ей рукой, пока Маша не отстала от поезда и не пропала из глаз. После чего прошел в купе, которое оказалось совершенно пустым. Он переоделся и, облегченно вздохнув, уселся у окна и стал смотреть на проплывающую мимо старую деревянную Москву, всякий раз удивляясь тому, что когда-то кто-то разрешил кому-то построить единственную в России дорогу с левосторонним движением — Казанскую дорогу. А зачем, спрашивается? Так, прихоть, и ничего больше…

Из поездки на озеро Севан Задонов вернулся поздно вечером. Более трехсот километров отвратительной дороги от озера до Еревана вымотали его до такой степени, что он почувствовал себя совершенно разбитым и больным. К тому же само путешествие растянулось на целых восемь дней, прерываясь на длительные остановки то в одном селении, то в другом, где у его армянских друзей находились многочисленные родственники, проехать мимо которых было совершенно невозможно. Ну и, разумеется, обильные угощения и возлияния Бахусу. Только в отличие от стародавних времен, когда вино выпивалось не все, а часть жертвовалась богам, в том числе и Бахусу же, в нынешние времена веселому богу если что-то и перепадало, то исключительно в том случае, когда рука была уже не в силах удержать стакан.

Добравшись до номера гостиницы, приняв душ, Алексей Петрович плюхнулся на постель, вытянулся и, засыпая, подумал: «Слава богу, наконец-то это кончилось».

«Это» означало конец путешествию, практически же — и самой командировке. Он был сыт Арменией по горло. Больше месяца — и все одно и то же: горы, солнце, жара, камень, камень и каменные развалины прошлых эпох. Нет, и равнины есть, и сады, и что-то похожее на леса, и все в цвету, и воды вдоволь, и травы, случались прохладные дни, а иногда и просто холодные ночи, но все существо его было полно не этим, а совершенно противоположным, изнуряющим тело и душу безостановочным и бессмысленным движением под палящим солнцем среди равнодушных камней.

Что ни говори, а путешествия хороши и полезны лишь для тех, кто разнообразие и новые впечатления ищет вовне, а не в себе самом, настоящему же писателю надобно сидеть в своей норке и не высовывать из нее носа. Да и что русский писатель может написать об Армении, если он не натуралист, не географ, не археолог, не этнограф и прочая, и прочая? Свои впечатления? Впечатления усталого, замученного человека?

Конечно, в любой стране есть много чего удивительного, но это удивительное скорее раздражает своей непривычностью, — цивилизованностью или дикостью, не имеет значения, и не важно, кем ты себя считаешь, европейцем или азиатом, — а более всего тем обстоятельством, что в чужой мир с наскока не проникнешь, а внешние впечатления обманчивы и поверхностны, — Задонов знал это и по российской глубинке. Тут надо жить, тут надо искать общие корни и общее направление. А когда искать? И зачем? Кому это интересно, если это не интересно даже тебе самому? И не только не интересно, но и вредно, потому что нарушает в тебе нечто цельное, вносит в душу сумятицу, в результате из национального писателя ты превращаешься черт знает в какого.

Самое удивительное… нет, вернее сказать: ничего удивительного в том, что ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Некрасов, ни Толстой никогда не выезжали из России и потому-то остались ее истинно национальными писателями, а те, что ездили, там, за границей, больше теряли, чем приобретали. Взять хотя бы тех же Гоголя и Тургенева, Герцена и… и нынешних выскочек.

Но если однообразное «это» кончилось в реальности, то во сне оно продолжалось, повторяясь в самых нелепых положениях. То Задонов снова трясся в автомобиле, глотая серую пыль и изнывая от жары; то сидел за столом, выслушивая длинные тосты и поглощая обжигающую рот и желудок пищу, в которой перец, казалось, был самой главной, если не единственной, составляющей; то карабкался по скалам, чтобы увидеть горных баранов, точно без этого и Армения не Армения; то кого-то догонял, то от кого-то убегал и прятался, хотя в реальности этого не было, но, видать, существовало в подсознании.

Иногда ему казалось, что весь этот безудержный разгул его армянских коллег по перу вызван не его явлением в их древней стране, а той атмосферой страха и неуверенности в завтрашнем дне, которая докатилась сюда из Москвы. Правда, здесь почти не увидишь русского, а еврея не отличишь от армянина, но во всем остальном страна походила на какую-нибудь русскую глубинку, где не так много советской власти, как много власти отдельных и далеко не самых лучших человеков.