Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

В административном отделе Алексей Петрович отчитался о командировке, сдал железнодорожные билеты и счета за гостиницу. На тот факт, что он приехал на четыре дня раньше, как бы самовольно прервав командировку, даже не обратили внимания.

После административного отдела и бухгалтерии Алексей Петрович зашел в отдел публицистики, где тоже толпилось много народу, но его приметил завотделом, выделил из общей массы людей, бесцеремонно согнал кого-то со стула возле своего стола, усадил на него Алексея Петровича, порасспрашивал о поездке и предложил тиснуть свои впечатления об Армении в нескольких номерах «Литературки».

Топчущиеся вокруг и что-то обсуждающие люди перестали топтаться и обсуждать, стояли, слушали его разговор с завотделом и чем-то напомнили Алексею Петровичу ворон, сидящих на заборе и разглядывающих, склоняя голову то так, то эдак, миску с остатками еды и лежащую возле нее собаку.

Им, судя по всему, ничего не предлагали, ему явно завидовали.

И опять ни словом, ни взглядом никто не дал ему понять о постигшем его несчастье. Самому же заговаривать об этом было бы глупо. То есть с кем-то и надо бы поделиться, но вот с кем? И Алексей Петрович, завершив все свои командировочные дела, продолжал бродить по коридорам Правления, приставая то к одной кучке о чем-то рассуждающих коллег, то к другой, и тут же шел дальше, едва догадавшись, что предмет их рассуждений лежит за пределами его печалей и страхов.

Какими-то судьбами он оказался возле парткома писательской парторганизации Москвы, задержался на мгновение, вспомнив, что секретарь парткома просил его зайти после командировки, но что-то же и удержало его от этого шага, и он быстро прошел мимо и даже воровато огляделся по сторонам, не видел ли кто его заминки перед обитой дерматином дверью с массивной бронзовой доской, похожей на мемориальную.

Так пробродив с час, он спустился в ресторан, забитый до отказа, выстоял очередь в буфет, пропустил там пару рюмок водки под бутерброд с красной рыбой, снова поднялся в Правление, снова толкался среди таких же, как и сам, растерянных людей.

Часов около четырех по коридору прошли Бабель и Кольцов, улыбаясь и раскланиваясь на обе стороны, уверенные в себе, никаких страхов и сомнений, судя по всему, не испытывающие. Потом появились бывшие руководители РАППа, неразлучные Авербах и Фадеев, фамилии которых будто бы Маяковский скрестил и назвал неразлучников Фадербахами; за ними еще кто-то. Все эти люди решительно и целеустремленно направлялись непосредственно в сторону кабинетов председателя Правления, секретаря и их первых замов.

Кто-то сказал, что Кольцов недавно вернулся из Испании, что в Малом зале он будет рассказывать о тамошних делах. Народ потянулся в Малый зал.

Алексей Петрович решил еще раз спуститься в буфет. Собственная нерешительность и неспособность к каким-то действиям, направленным на выяснение судьбы своего брата, требовали от него между тем хотя бы какой-то видимости решительности и деятельности, и буфет был как раз той точкой, где все сходилось и разрешалось само собой.

Еще две рюмки, еще один бутерброд.

«А надо ли идти в Малый зал и слушать Кольцова?» — подумал Алексей Петрович, чувствуя, что водка сделала его тело тяжелым, а мысли легкими, то есть способными поворачиваться в любую сторону. Однако так вот сходу на неожиданный вопрос даже и при необыкновенной легкости мыслей ответить оказалось не так уж и просто, и Алексей Петрович, остановившись на опустевшей лестничной площадке, достал трубку и принялся сосредоточенно набивать ее табаком. Он вдруг опять остро почувствовал свое одиночество, его охватила меланхолия человека, который все о себе знает, но ничего менять не способен и не собирается.

«Ну и что — Испания? — думал он. — Какое тебе до нее дело? Ты у себя дома не можешь разобраться ни в чем, а туда же — в Испанию! Кольцову с Бабелем — другое дело: им что Россия, что Испания — один хрен. Им главное — власть. А что главное тебе, товарищ Задонов? А? Вот то-то и оно, что ты даже не знаешь, что для тебя главное. Потому-то нами, русскими, и командуют все, кому ни лень…»

Кто-то, громоздкий и тяжелый, в сером плаще и надвинутой на глаза шляпе, стуча массивной палкой по каменным ступеням, поднимался по лестнице. Остановился за два-три шага от площадки, на которой курил в полном одиночестве Алексей Петрович, поднял голову — и он, узнав в поднимающемся Алексея Толстого, обрадованно ему улыбнулся и даже шагнул навстречу.

Толстой одолел последние ступени, снял шляпу, тяжело перевел дух.

— Здравствуйте, Алексей Петрович, — заговорил он первым, протягивая руку и тоже приветливо улыбаясь. — Рад встрече. Искренне рад. Давненько не виделись. Давнее-енько. Где изволили пропадать? А я вот приболел, — говорил Алексей Николаевич хрипловатым голосом, потряхивая руку Алексея Петровича.

— Да вот — ездил в Армению… — ответил Задонов без особой уверенности, что Толстому интересно знать, где он изволил пропадать.

— В Армению? А мне вот не довелось. Да. Все собирался, да все как-то то некогда, то недосуг. Что там, в Армении? Собираетесь писать?

— Вы знаете, Алексей Николаевич, собирался, но не знал о чем. О чем хочется — нельзя, о чем надо — не хочется, — с неожиданной смелостью ответил Алексей Петрович, глядя в умные и усталые глаза Толстого. — Ваш вопрос, похоже, разрешает все мои сомнения.

— Ну, все — это вы хватили через край, дорогой мой, но кое-что — вполне возможно. Что ж, рад, если смог стать вам полезен, — говорил Толстой, набивая табаком свою трубку. — А что касается извечной дилеммы между хочется и надо, так на ней вся русская литература выросла. Не будь этой дилеммы, не стала бы она столь изощренной в средствах выразительных. — Прикурил от спички, затянулся пару раз, спросил: — Что привело вас в этот вертеп?

— Отчет о командировке.

— Дело нужное, дело нужное, — забубнил Толстой, судя по всему, думая при этом о чем-то другом. — А я вот пришел… Впрочем, это не важно. — И спросил: — Вы что же, не хотите послушать Кольцова?

— Собираюсь, — почему-то соврал Алексей Петрович, вовсе и не собиравшийся, с тоской подумав при этом — и не в первый раз! — что как-то странно у них с Толстым складываются отношения: встретятся — обрадуются, через минуту — скучно. «Это, наверное, оттого, что мы слишком похожи друг на друга. Все время смотреть на себя в зеркале — занятие, действительно, довольно скучное». И добавил: — Вот докурю…

— Собственно говоря, ничего нового он не рассказывает, — заметил Толстой. — Все это есть в газетах, в его же статьях и репортажах оттуда. Разве что детали. Но это уж кому как, — усмехнулся он. И пояснил: — Слышал его в домжуре пару дней назад. Он в большом у Кремля фаворе. Ходит гоголем. Книжку, говорят, уже успел настрочить… — И, будто спохватившись: — Ну, будьте здоровы! Успехов вам, дорогой мой. — Сунул руку, встряхнул, пошел по коридору тяжелой шаркающей походкой, налегая на палку.