Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

В сущности, все, о чем говорил Люшков, Ежову хорошо известно, но он никогда и никого не перебивал, что бы ему ни говорили, накрепко усвоив правило, что чем больше человек говорит, тем больше проговаривается.

Слушая Люшкова, Николай Иванович с удивлением отмечал, ко всему прочему, что орден Ленина, пожалованный Люшкову за работу на юге, как-то невероятно поднял его в собственных глазах, сделал фигуру осанистее, что он еще больше раздобрел, хотя работа чекиста вроде бы не располагает к этому, — сволочная работа, надо сказать, — но, видать, не всем она во вред здоровью, кому-то и на пользу. Если раньше Люшков походил на Чарли Чаплина и чертами своего лица, и усишками-кляксами, и густой спутанной шевелюрой, и еще чем-то, то теперь от Чарли Чаплина остались лишь усишки да шевелюра, а выражение выпуклых угольно-черных глаз, — еще недавно тоскливое и жалостливое, почти как у Ягоды, — сменилось на уверенное и даже нагловатое.

«Ишь ты, расцвел как! Видать, конец свой не чует», — подумал Николай Иванович со злорадством.

— Что касается писателя Шолохова, — говорил Люшков, поглядывая на Ежова, — то мы точно выяснили, что он постоянно якшался с недобитками казачьего восстания на Дону, которое имело место в девятнадцатом году, препятствовал проведению коллективизации, выгораживая кулаков и подкулачников от заслуженной кары…

— Шолохов вне подозрения, — перебил Люшкова Ежов, дернув верхней губой. — Мы проверяли.

Люшков на мгновение смешался, но тут же взял себя в руки и продолжил тем же тоном, словно и не было никакого замечания наркома внутренних дел:

— Я и говорю, что если бы у нас было побольше времени, мы бы на месте установили, что его интерес к бывшим повстанцам вызван работой над книгой, а защита кулаков и подкулачников — грязная клевета на писателя со стороны тех же кулаков и подкулачников. Это вполне могло выясниться позднее при тщательной проверке фактов.

И Люшков замолчал, преданно глядя на своего начальника.

Николай Иванович тоже молчал, возился со своим портсигаром, выуживая из него папиросу. Выудив, долго разминал и выстукивал ее по крышке портсигара, чиркал спичками по коробку и следил, как чернеет деревяшка и выгибается в его пальцах. Прикурил только с четвертой спички и, несколько раз затянувшись дымом, заговорил сквозь зубы бесцветным голосом:

— Партия и товарищ Сталин высоко оценили работу твоей группы в Северо-Кавказском крае. Главное вы там сделали: разгромили основные силы троцкизма. Теперь партия и Цэка поручают вам новое ответственнейшее дело — навести большевистский порядок в Дальневосточном крае и укрепить там истинно ленинско-сталинские партийные и чекистские кадры. Всю тамошнюю сволочь… всю эту троцкистско-фашистскую сволочь — решительно и без всяких колебаний… — и Николай Иванович сделал рукой такое движение, будто поймал на лету муху и раздавил ее в кулаке. — Дерибас и Балицкий, на которых была возложена эта задача, с ее решением не справились. Мы их отозвали. Ты справиться должен. Никаких оглядок на авторитеты, никаких проволочек с разбирательствами и судами. Есть подозрение на каэрство — к стенке. И весь разговор. Твои предшественники затянули эту работу и погрязли в сутяжничестве. Партия не может терпеть такое благодушие и нерешительность, которые есть предательство дела рабочего класса и революции.

Стукнул кулаком по столу, откинулся на спинку кресла, ощерился, показав красные десны и кривые желтые зубы.

— Тебе все ясно, Люшков?

— Так точно, товарищ нарком! — вскочил Люшков и вытянулся, преданно глядя на Ежова выпуклыми черными глазами. В эти мгновения он вновь напомнил Чарли Чаплина, только Чарли Чаплина раздобревшего и весьма довольного собой.

Да и почему бы ему, Люшкову, не быть довольным самим собой? Поработал в казачьем краю на славу, заработал орден Ленина — высшую награду СССР. Правда, могли бы дать еще один ромб в петлицы и оставить в Москве, чтобы использовал свой опыт на столичных каэровских кадрах, но у Люшкова слишком много влиятельных врагов: тот же Евдокимов, например, или Заковский, а еще более влиятельный — первый зам Ежова Фриновский. Этот Люшкова на нюх не выносит, готов сожрать с потрохами, потому что Люшков многих его людишек поставил к стенке, Фриновского об этом не спрашивая и не извещая: отчитывался только перед Ежовым.

Впрочем, Люшкову Ежов тоже не шибко симпатичен: чужой человек. И, скорее всего, в кресле этом надолго не задержится: на чем-нибудь обязательно свернет себе шею. Как и Ежову несимпатичен Люшков: заносчив, себе на уме. Но Ежов Люшкова вынужден терпеть, потому что Сталину Люшков нужен в качестве одного из противовесов Фриновскому. Не исключено, что и самому Ежову. Разогнав слишком теплую компанию, сгруппировавшуюся вокруг Ягоды, Сталин теперь не допускает, чтобы в НКВД все дули в одну дуду, а это значит, что рано или поздно он выберет и оставит самых нужных, всех других пустит под топор.

Николай Иванович судьбу свою знает: еще в детстве нагадала ему цыганка, что примет смерть он от своего покровителя и благодетеля. Но более всего он знает Сталина, единственного своего покровителя и благодетеля, и знает, зачем Сталину нужен Колька Ежов. Как и то, зачем ему, Ежову, нужен Люшков.

В сущности, работа работой, успехи и успехами, а надеяться приходится исключительно на случай: может так сложиться, что именно ему, Кольке Ежову, и повезет… если может сложиться. Потому что всякая надежда призрачна, как характер молодой, красивой и взбалмошной женщины, окруженной похотливыми мужиками. Разве что самому постараться уничтожить как можно больше соперников, чтобы, когда Большая чистка закончится, Сталин, оглядевшись, не обнаружил вокруг себя никого, кроме все того же Ежова. Жаль только, что не все доступны карающей руке Николая Ивановича. Берия, этот новый фаворит Сталина, слишком опасен. Однако подходов к нему нет. Остается ждать, когда Берия споткнется на чем-нибудь сам. Но хитер, паскуда, очень хитер.

Николай Иванович уперся ногами в подставку и отъехал вместе с креслом чуть назад, затем соскользнул с него на пол ногами, минуя подставку, и вмиг превратился в плюгавого коротышку. Долго лязгал ключами, открывая массивный сейф, достал из него конверт из плотной бумаги, без каких-либо надписей и знаков, положил на стол.

— Вот здесь, — ткнул он в конверт пальцем, стоя возле стола, — список ответработников Дальвостоккрая, подлежащих чистке по первой категории. Список наисекретнейший, исключительно для твоего личного сведения, товарищ Люшков. Список уничтожишь, как только все в нем поименованные лица будут устранены. К этому списку тебе дается право репрессировать по первой категории еще две тыщи человек, по второй — четыре. По твоему усмотрению. Но не зарывайся. За перегибы ответишь головой. Конверт вскроешь на месте. Документы, инструкции — в секретариате. Все. Желаю успеха.