Евгений Единак - Реквием

За поворотом оврага высокий, с почерневшими от времени массивными сваями, толстыми балками и кривыми подкосами, мост. Под мостом я смогу пройти с вытянутой вверх рукой. А крутой склон от моста на Долину тянется за бывшее подворье Кордибановских.

Село мое чем-то до боли похоже на Макондо. Чем-то… До боли… Чем дальше, тем больше. Молодые мои земляки, побеги генеалогического древа Ткачуков, удивляясь, спрашивают:

— А который из мостов Марков?

Как будто в Елизаветовке, как в Питере, около полутысячи мостов! В то время у нас в селе были четкие ориентиры: Чернеева, Франкова или Миронова кирница, млын Калуцких, Лазева олийня, Ткачукова голубятня, Марков мост…

Старый Марко Ткачук, именем которого стихийно был назван мост, собственным именем продолжается во внуках и правнуках. По семейной традиции в своих внуках повторяется и Евгений Маркович. Это говорит о многом, если не обо всем. Потому, что, оторвавшийся от прошлого, от истоков и своих корней, человек теряется в собственном будущем. Потомков старого Марка Ткачука отличает, подчеркивающий внутреннюю сосредоточенность, характерный разлет густых контрастных бровей.

…Изо всех старых, первозданных строений в округе моста, в целости и сохранности на пригорке стоит одинокая беленая хата старого Марка. Начало начал…

Мне уже за семьдесят. Чем старше я становлюсь, тем чаще тянет меня погрузиться в прошлое. В одни воспоминания погружаешься легко, охотно. Вынырнув, хочется тут же вернуться на всю глубину прошлых десятилетий.

Почувствовать пальцами слегка покалывающую, приятную шероховатость шерстяного домотканого широкого налавника, которыми были застелены кровати, печь, лавка у двери под зеркалом. Увидеть, отраженные водой в ведрах, подрагивающие на беленой стене солнечные блики и темную зелень ореховых крон за окном. Ощутить запахи, услышать звуки, которые существовали только тогда, в далеком детстве. Ощутить тогдашний вкус, только что выдернутой и вытертой о собственные штаны, молодой морковки или кусочка, украдкой отрезанного, шмаленного кабаньего уха. Сейчас все это осталось только в моей памяти, как когда-то виденный сон.

Со временем погружения в некоторые воспоминания становятся болезненными. Остались позади прожитые годы, над которыми словно плаваешь. Что-то не позволяет моему сознанию пробить толщу прожитого и опуститься туда, в раннее детство. Малейшее усилие воли и душа моя упирается во что-то плотное, скользкое, мгновенно выталкивающее всего меня на поверхность. Наконец осеняет: наше прошлое, это плотно спрессованный сгусток из нас самих, наших мыслей и наших тогдашних взаимодействий. Это как ртуть, удельный вес которой в тринадцать с лишним раз больше, чем у человека. В ней не утонешь…

— А что было по ту сторону, до моего рождения?

Каждый раз, когда я возвращаюсь к мысли о воссоздании на экране ноутбука генеалогического древа моего клана, меня останавливает всегда один и тот же, болезненный импульс:

— Я опоздал! Опоздал безнадежно и навсегда!

В шестидесятых-семидесятых были живы многие из старожилов, переселившиеся в конце девятнадцатого столетия с древней Подолии в Бессарабию. Тогда были живы и молоды мои родители, запомнившие совсем недавние рассказы старших. Ещё можно было о чем-то спросить, проверить и перепроверить.

Если имена всех четырех прадедов мне известны, то имена моих прабабушек скрыты историей. Исключение составляет только имя моей прабабушки по матери, жене моего прадеда Мищишина Николая. Звали её Марция — древнеримское (производное от древнеримского имени Марк, Марциус, Марций), а затем польское и украинское женское имя (Марция, Марця). Откуда взялись в забытой богом Подольской Заречанке в конце девятнадцатого века такие женские имена? Аделия, Бронислава, Виктория, Домникия, Емилия, Каролина, Кассия, Ликерия, Марцелина, Марция, Меланья, Октавия, Соломия, Стася, Франя, Харитина, Юзефа. Ни одной фамилии, родов и кланов, от которых вели своё происхождение все мои прабабушки, включая упомянутую Марцию, восстановить сейчас невозможно.

Если я не оставлю имен моих родителей, бабушек и дедов на экране ноутбука и на бумаге сейчас, то точно также мои внуки и правнуки потеряются в редеющих ветвях собственного родового древа. Оксана и Оля, мои внучки, живущие рядом, знают немного о родственниках, знают, где могилы предков. Мой внук Эдуард, живущий в Канаде, в лучшем случае будет знать имена оставшихся в Молдове своих бабушек и дедушек от своих родителей. Сохранить необходимо то, что возможно. Завтра будет поздно!

Я периодически открываю семейные фотоальбомы, много десятилетий сохраняющие информацию о нашем родовом древе. В моем детстве все фотографии были в рамках самой различной величины и формы. Рамки висели на стенах родительского дома, о чем я писал. Я уже работал, когда мама, попросив купить фотоальбомы, перенесла в них все фотографии. Исключение составили только большие фотопортреты.

С чего начать? Я снова и снова перекидываю картонные страницы альбома, в котором отражена фотолетопись нашей родни. Фотографии моих родителей в совсем ещё молодом возрасте, мои фотографии, начиная с восьмимесячного возраста, фотографии брата, его друзей. Групповые фотографии, на которых изображены родственники, соседи и просто знакомые. И вновь всплывает вопрос:

— С чего начать? От чего оттолкнуться и за что зацепиться?

В какой-то момент озаряет. Последовательность расположения фотографий! Почему так? Почему мама расположила фотографии в альбоме именно так, как расположила? Сначала внуки и правнук… Потом мы, её дети. Наши свадебные фото… Затем сами родители. Дальше — родственники различной степени близости, соседи, знакомые и незнакомые…

Словно предвидя мои потуги в систематизации генеалогического лабиринта, мама, оказывается, расположила фотографии в определенной ею самой последовательности. Мне осталось развернуть фотографии в обратном хронологическом порядке и проследить по ветвям родового древа моё рождение. Фотографии помогут мне многое вспомнить. А потом все гораздо проще! Мои дети и внуки вот они, как на ладони! Совсем просто… Так фотолетопись стала отправной точкой в исследовании генеалогии моего клана.

Фотографий моего прадеда Прокопа и деда Ивана, одного из сыновей Прокопа не сохранилось. Возможно их не было вообще. По рассказам бабы Софии, дед Иван в семье Прокопа был самым старшим. На момент переезда с Лячины в Бессарабию деду было уже за двадцать. В соответствии с записью в книге плопского прихода, дед Иван умер в возрасте сорока двух лет. Следовательно родился он в 1877 году, т. е. был на два года старше бабы Софии.