Евгений Единак - Реквием

Вернувшийся со службы в армии, старший брат Лозика Франек привез редкостную по тем временам ценность — гармонь с венским строем. Через пару недель Лозик наигрывал на ней все мелодии, которые он исполнял на балалайке. Возможности гармони позволили обогатить мелодию. В Лозикиной игре появилась легкость и виртуозность. Его стали приглашать на сельские торжества и танцы в клубе.

Мне тогда казалось, что весь мир вращается вокруг Лозика и его гармони. Без сомнений я полагал, что всюду Лозик был центральным лицом, а жених и невеста, а также и все остальные собираются, чтобы слушать его и любоваться его музыкой. Дома я заводил патефон и встав перед зеркалом, играл на воображаемой гармони.

Мне казалось, что будь у меня настоящая гармонь, я играл бы лучше Лозика. В самом начале пятьдесят четвертого, когда уже работала сельская электростанция, отец купил радиоприемник «АРЗ». Уже стоя перед радиоприемником, я играл на «гармони» или дирижировал.

Видя мою ярко выраженную и неистребимую наклонность к профессии музыканта, в одно из зимних воскресений отец привез из Могилева довольно большую картонную коробку, плотно перевязанную шпагатом. Положив коробку на кровать, сказал:

— Пусть отогреется.

Особого интереса к картонной коробке я не проявил, так как отец часто привозил из Могилева коробки, в которых были различные вещи для хозяйства. К вечеру к нам пришел Лозик. Вместе с отцом они открыли коробку и… У меня перехватило дыхание. Лозик извлек сверкающую перламутровой инкрустацией гармонь. Белые и черные блестящие клапана. Целиком черные меха, при растягивании гармони сверкнули красным кумачом.

Лозик сел на стул. Ремень гармони перекинул через правое плечо Я старался запомнить каждое его движение. На передней панели гармони я увидел то, чего раньше не замечал. Витиевато написанное слово «Украина».

Лозик уселся поудобнее. Отец деликатно отошел в сторону. Я продолжал стоять прямо перед моей гармонью. Лозик потянул меха, перебирая пальцами клапана. Послышались звуковые переливы от утробных, отдающих где-то в груди и животе, до писка, который издавали надутые пищащие шарики, выменянные летом за тряпки у легендарного старьевщика Лейбы. Сдвигая меха, Лозик прошелся по клапанам вверх. В самом верху клавиатуры у меня снова начало зудеть в животе.

Неожиданно Лозик нажал сразу несколько кнопок, растягивая до отказа меха гармони. И вдруг… Полилась мелодия, которую я слышал не раз, и которую хрипло изрыгал, годами молчавший в великой хате (каса маре) патефон:

Слова с пластинок и по радио я запоминал с первого раза. А дальше, в моей голове возникла неразбериха:

Я никак не мог понять, какую песню играет Лозик. Подходит вроде и там, и там. До сих пор не могу различить. Если слова я запомнил на всю жизнь, то музыка — она скорее от бога.

Лозик мне что-то объяснял, показывал, какие кнопки нажимать, как при этом растягивать меха, какие кнопки нажимать одновременно на левой, басовой клавиатуре. Но я уже был далеко. Ждал, чтобы Лозик ушел, а я, оставшись один, заиграл по настоящему. Мама, отвернувшись к печке, посмеивалась. Тихо сказала отцу:

— Слухом он пошел в тебя. Это будет еще тот музыкант.

Я слышал мамины слова. Я тоже был уверен, что из меня получится великолепный музыкант. Я уже видел себя, окруженным слушателями на свадьбах и в клубе.

Наконец Лозик ушел. Отбросив все его наставления, я попытался перебрать все клапана сверху донизу и обратно. Пальцы не успевали, да и звуки почему-то были не те. Нажав клавиши всеми пальцами, я сильно растянул меха. О-о! Вот сейчас похоже! Я стал играть, как можно быстрее перебирая кнопки. Что-то не то.

Мои руки меня не слушались. Правой рукой я извлекал беспорядочные трели гармони, но левая рука, вместо того, чтобы басы звучали там-та-та, там-та-та, двигалась абсолютно симметричными движениями с правой.

Вспомнив, что Лозик, играя, наклонял голову влево, как будто слушая гармонь, наклонил голову и я. Никакого эффекта. Тогда, копируя Лозика, я начал постукивать правой ногой по полу. Снова ничего. А мама продолжала тихо посмеиваться у плиты.

А Лозик терпеливо ходил и внушал мне музыкальную науку. В итоге, благодаря его стараниям, я запомнил последовательность нажатия клапанов, чтобы наиграть некое подобие первой строчки «Дунайских волн» или «Волны Амура».

Летом я сидел на крыльце и, терзая инструмент, играл без конца одну и ту же строчку четверостишия из «Дунайских волн». Проходящий по улице Мирча Кучер, учившийся в одном классе с Тавиком, завернул во двор и сел рядом. Я протянул ему гармонь. Он что-то наигрывал, а потом взялся меня учить. Как педагог, по моему разумению, он оказался талантливым. После его ухода я уже играл и пел под собственный аккомпонемент удивительно подходящее четверостишие, разумеется, на чистом елизаветовском языке:

Наконец, убедившись, что не в коня корм, Лозик перестал ходить. Я вздохнул с облегчением. Музыка мне уже порядком надоела. Сначала гармонь красовалась на кровати напротив двери. Иногда приходили из клуба молодые парни и просили дать на вечер поиграть. Родители неохотно, но давали. Я был рад. В глубине души надеялся, что, разыгравшись, гармошка когда-нибудь заиграет и в моих руках.

Но гармонь так и не научилась играть. Долго стояла на столе, а потом на шкафу. Летом, улучив момент, пока родители были в поле, я снял гармонь со шкафа. Внимательно осмотрел ее. Увидев полукруглые блестящие головки возле мехов, кухонным ножом вытащил их по кругу. Все. Гармонь легко распалась на три части. Заглянув внутрь растянутого меха, я разочарованно откинул его в сторону.

Две оставшиеся части представляли огромное богатство. Там была куча разных рамочек с тонкими узкими пластинками, которые я уже видел у кого-то из ребят. Если зажать такую рамочку между губами и дуть, то получается музыка. Притом играет она не только, когда дуешь, но и тогда, когда тянешь воздух в себя. Не то, что резиновые пищалки, выменянные на тряпки у Лейбы. Все рамочки были прибиты короткими гвоздиками. Тем же ножом за короткое время я освободил все музыкальные рамочки из темного плена гармони. Сложив гармонь, легко вдавил на место гвоздики. Водрузил на шкаф. Совсем как новая.