Евгений Единак - Реквием

Тётя Сянька, всегда дарившая мне в далёком моём детстве на пасху, крашенные Флориком, пасхальные галунки, повернулась ко мне:

— Женик! Подивись щэ ты! Може моя дитина шэ буде жити? Може, шо дашь, шоб его не так болiло? Зробе хоть шо-нибудь.

За свою сорокапятилетнюю врачебную жизнь я очень много раз слышал:

— Ну, сделайте хоть что-нибудь! Хоть как-нибудь!

Что-нибудь и как-нибудь я в жизни не делал. Или делал, или, если не мог, посылал в Кишинёв или Киев..

До сих пор меня не перестаёт жечь постыдное ощущение, что я предал, когда, приехавший издалека и теряющий надежду, молодой человек просил меня поехать в Сороки помочь старшей сестре, попавшей в больницу с кровоизлиянием в мозг.

Позвонив в Сорокскую больницу, я спросил о состоянии моей недалёкой соседки. Ответивший мне незнакомый врач неожиданно назвал моё имя, хотя я представился только фамилией:

— Евгений Николаевич! Пациентка с острым нарушением мозгового кровообращения. Она в глубокой мозговой коме. Ставится вопрос о целесообразности перевода её на искусственную вентиляцию легких. Чтобы отдать долг вежливости, можете приехать! Но к сожалению… Мы не всесильны… Понимаете?

Я его понимал, коллегу, которого я не знал, но который знал меня. Как я его понимал! У меня в это время в отделении лежала больная с тяжелейшим носовым кровотечением. Жизнь покидала её тело вместе с льющейся из носа и глотки кровью. Мне предстояло срочно наложить ей заднюю тампонаду носа через рот. Зверская, жестокая процедура, приравненная к операции, которую я не пожелал бы и врагу. Бросить пациентку и уехать мне не позволял закон и совесть.

Скомкав слова, я отказал единственному младшему брату единственной старшей сестры. Кроме ушедших в мир иной родителей, у них оставался единственный, ненамного старше, дядя. Очень далеко… И больше никого!

Младший брат сел в старую серую «Волгу». Машина тронулась. А я, с камнем в груди, пошёл спасать ту, которую можно было ещё спасти.

Чувствовал я себя в такие минуты всегда прескверно, в который раз при этом проклиная выбранную профессию и за бессилие что-либо сделать, хотя бы для облегчения участи безнадёжных.

А сейчас я стоял у подножья кровати Флорика. Лицо его было бледным, с каким-то сероватым отливом. Неестественно посветлевший лоб, как будто отражавший, накопленные за всю жизнь, откровения. Резко заострившийся нос. Но глаза! Глаза Флорика, всегда смотревшие проницательно, легко и доброжелательно одновременно, смотрели сквозь меня мутным взором, подёрнутым тусклой слёзной поволокой. Я уже много раз видел и умел оценивать такие взгляды. Выдержать их натиск всегда очень нелегко. После таких взглядов меня чаще всего ждала бессонная ночь. И самое страшное — эти взгляды не забываются.

Флорик меня не узнавал! По крайней мере, так казалось мне. Он смолк. В палате стало необычно тихо. В молчании пробежали несколько немых мгновений. Поблуждав по потолку, глаза Флорика остановились на мне. Я готов дать руку на отсечение! Он меня узнал!

— Люди! Вы люди или сволочи? Дайте воды! Хоть один глоток!

Я со студенческой скамьи знал, что единственный глоток воды у больных с ранениями живота и панкреонекрозом, является в ста процентах случаев последним. Таким больным почти непрерывно внутривенно льют жидкость, соли, кровезаменители и контрикал. Я, наклонившись к Флорику, начал оправдывать…

— Вы слышите? Дайте глоток воды! Перед смертью дайте глоток воды! Выпью и умру! Дайте же напиться! Ну что вам стоит?

Лоб Флорика в очередной раз покрылся испариной. К виску, как слеза, покатилась капелька пота. Флорик смолк. Глаза его были закрытыми. Как знакомы мне закрытые так глаза с запавшим овалом вокруг! Пропади ты пропадом, моя благородная профессия! Никак не могу привыкнуть!

Флорик замолчал. Казалось, он перестал дышать. Его голый, плоский, доскообразный живот с вертикальной наклеенной повязкой был неподвижным. Я, часто дежуривший в те годы по больнице, знал, что это такое. Ничего хорошего. Только грудная клетка его часто и мелко вздымалась в предагонийном дыхании. Я повернулся. Никому не глядя в глаза, вышел. Что-то промямлил застывшей в коридоре Нине. Уже, выходя из отделения, у лестничной площадки я услышал:

— Воды! Хоть каплю воды! Люди вы или нет?

Крики сопровождали меня до входа в поликлинику. До сих пор не могу себе ответить: крики звучали на самом деле или только у меня в голове? На следующий день 28 мая 1984 года Флорика не стало. Ему было сорок два.

За Флориком в восемьдесят восьмом 28 октября в результате автоаварии погиб мой двоюродный брат и друг Флорика — Боря Мищишин. Последним из четырех друзей-ровесников, после длительной тяжёлой болезни 5 августа 2011 года ушёл в мир иной — Саша Мищишин.

Из всех стихотворений Флорика, басен, монологов и сочиненных им песен сохранились, к глубокому сожалению, только стихи, прочитанные Альбиной и рождественские колядки, сочинённые и прочитанные им в 1982 году. Тогда нашему герою было сорок лет!

Жаль, что я не могу вынести на суд читателя и почерк нашего героя. В отличие от моих неисправимых каракулей, письмо Флорика, не похожее на чьё-либо, почти совершенно в своей каллиграфии. Зная с детства экспрессивный, неоднозначный, подчас не прогнозируемый характер Флорика, для меня необъяснимы почти идеальные буквы, с удивительной гармоничностью им завязанные на бумаге в слова.

Я не помню в своём детстве Флорика дерущимся или бьющем кого-либо, выясняющим отношения с помощью кулаков либо тёмных интриг. Он не терпел унижения и никогда не унижал других, не обижал слабых и младше себя. Он мог догнать, дать два щелбана или как тогда говорили в селе, сделать две грушки за непослушание. И всё. Он вызывал у нас экстремальные эмоции, всегда заканчивающиеся доброй улыбкой и весёлым смехом. Он был не ангел, но никогда не был прилизанным негодяем, спрятавшим своё нутро за маской внешнего респектабельного приличия. У него, как и у всех, были свои слабости. Он был разным, но всегда оставался самим собой. Он был Флориком. Флорик как будто оправдывал своё имя (Флорик, Флориан, Флорьян, Флорин, Флорио, Флорито, Флорес, Флорий, Флорентин, Флора, Флорина, Флорета), что означает цветущий, цветущая, цветок.