Евгений Единак - Реквием

— Только тогда я по настоящему понял, почему так часто рядом упоминаются голод и холод, — рассказывал отец. — В задней части вагона через щели постоянно наметало, поднятый поездом, серый снег. В буржуйках, которые были в вагонах, а то и на настеленном листе жести жгли всё, что горело. Жгли даже письма от родных. Старались согреть хотя бы руки.

Бак с кашей приносили в первой половине дня. Сразу раздавали порции на целый день. Все старались съесть суточную порцию сразу, пока каша была горячей. После каши становилось теплее. К обеду несъеденная каша замерзала, превращалась в камень. Разогреть было невозможно даже на буржуйке, так как не было дров. Об этом рассказывать?

— Регулярно выдавали только махорку. Я не курил. Зная это, курильщики предлагали хлеб за махорку. Хлеб не лез в глотку, когда я ел, а обменявшие курили махорку и смотрели на меня. Я перестал менять. Махорку у меня забирал мой кумнат, Павло Твердохлеб, отец Тавика. Он курил, не переставая. Павло и свой хлеб обменивал на табак у других. Не доезжая Брянска, слёг. Два дня весь горел. Так, в горячке, и умер. Негнушиеся, как бревна, тела умерших перегружали в небольшой вагон в середине состава. На одной из станций перед самым Муромом вагон отцепили. Где могила Павла? Об этом рассказывать?

Олесько Кордибановский, как и я, был артиллеристом. Когда вручную катили пушку через болото, подкладывали бревна. Соседний расчет стал тонуть вместе с пушкой. Что могли сделать семь человек с полуторатонной тонущей пушкой? Сами еле выбрались, а пушка скрылась в топи очень быстро. Майор, которого совсем недавно назначили командовать полком, застрелил командира орудия. А в чем был виноват человек, если сам майор распределил позиции каждого орудийного расчета и маршруты выдвижения? На встречи с ветеранами Олесько не любил ходить и об этом не рассказывал. И правильно сделал. Он мне потом, когда пасли коров в колии, рассказал.

О чем рассказывать?

По рассказам взрослых, в конце войны вышло постановление, разрешающее всем красноармейцам бесплатную отправку личных посылок домой. Сейчас полагаю, что разрешение отправлять по почте и везти трофеи было своего рода психологической компенсацией за четыре года войны. Я не помню разговоров взрослых в селе о том, что кто-либо из сельчан отправлял либо получал такие посылки по почте.

Вернувшиеся из Германии демобилизованные мои земляки везли домой трофеи в вещмешках. Наш сосед Савчук привез в качестве трофеев швейную машину и карманные часы. Те часы я помню. На толстой цепочке они пристегивались колечком к петле брючного ремня. Под откидывающейся крышкой был светящийся циферблат, на котором, говорили взрослые, немецкими буквами было написано: «Зенит».

Везли отрезы сукна, прорезиненные военные плащи, сапоги, часы, опасные бритвы «Золинген», столярные инструменты, портсигары, зажигалки и прочую мелочь…Помню плоский тонкий портсигар с резьбой в виде рыбьей чешуи. Этот портсигар наш сосед Алеша Кугут длительное время выдавал за комсомольский билет, хотя комсомольцем никогда не был. Особым спросом у плотников пользовались трофейные немецкие складные метры и рулетки.

Я уже был взрослым, а в селе забойщики свиней продолжали пользоваться немецкими штыками-ножами, привезенными с войны. В селе было довольно много таких штыков. Я уже писал, что, оставшись на попечении бабы Софии в доме Кордибановских, накинул крюк на двери, когда баба среди зимы вышла во двор. Плоским немецким штыком Марко Ткачук и Костек Адамчук через щель отбили крюк, дав, таким образом, бабе возможность войти в дом.

Наш сосед дядя Митя Суслов, сам портной, привез в сорок пятом небольшую деревянную шкатулку, в которой было множество различных по назначению игл для швейной машины. Я жил у них на квартире в Дондюшанах, когда в шестидесятом дядя Митя однажды сказал, что заменил последнюю из игл, привезенных из Германии.

Отец рассказывал, что по возвращении из Германии, эшелон с демобилизованными фронтовиками остановился в Бресте. Эшелон стоял на запасных путях в тупике. Застряли надолго. На Минск и Москву в первую очередь пропускали эшелоны с воинскими частями, оружием, вывезенными из Германии заводами и различным оборудованием. Комендант эшелона выписал проездные удостоверения и предложил добираться домой самостоятельно.

Группа демобилизованных наткнулась на эшелон, отправляющийся на Казатин через Ковель. Билетов и мест не было и в помине. Во время разговора с группой солдат, начальник поезда обратил внимание на футляр со скрипкой, привязанный к вещмешку одного из демобилизованных. Перехватив взгляд, пожилой солдат без колебаний отвязал скрипку и протянул её начальнику поезда. За скрипку начальник поезда довез группу до Казатина и посадил на другой поезд, следующий на Жмеринку.

— От Бреста до самой Жмеринки все мы сообща кормили старого солдата, отдавшего скрипку за наш проезд. — рассказывал отец. — В Жмеринке мы собрали и отдали ему остатки денег, кто сколько мог.

Из Германии отец привез алмаз для резания стекла, найденный на тротуаре возле, разрушенного снарядом, магазина. Алмаз иногда одалживали соседи, небольшие куски стекла отец резал сам. Потом ручка сломалась. В восьмилетнем возрасте я «выгодно» обменял алмаз у старьевщика Лейбы на батарейку для фонарика, надувной пищик, глиняный свисток в виде петуха с конфетой в придачу.

В караульной, где в пригороде Берлина охраняли шахту, каждый боец дивизиона, в котором служил отец, укрывался отдельной немецкой офицерской шинелью. Целый тюк шинелей разрешили забрать в караульное помещение с кучи военного обмундирования, поднятого из, охраняемой их дивизионом, шахты.

Одну шинель серо-синего цвета отец привез домой. Несколько лет отец одевал перешитую шинель только на праздники и свадьбы. Потом из этой шинели сшили пальто брату. Потом снова перешили, украсили серым смушковым воротником. В перелицованном и перешитом, с поправкой на вырост, пальто я ходил в школу до четвертого класса.

Первое в моей жизни новое пальто отец купил мне в Могилеве после того, как мой троюродный брат Броник Единак после новогоднего школьного концерта при выходе из клуба лезвием располосовал мое пальто из шинели от воротника до хлястика.

Примечательным в этой истории шестидесятилетней давности является то, что в тот же вечер и тем же лезвием Броник порезал совершенно новое красное пальто и первокласснице Миле Гормах — своей будущей жене.

В начале пятидесятых через наше село лежал маршрут многочисленных нищих. В селе их называли жебраками. Вспоминая, представляется, что все они были одеты в однообразно серые лохмотья.