Евгений Единак - Реквием

— Сломаю через колено, как прутик, щенок!

Лейтенант расстегнул кобуру.

Втроем навалились. Хруцкий, казалось, обладал нечеловеческой силой. Раскидал нас троих, как малышей. Молодица убежала. Когда стали вязать, Хруцкий вдруг обмяк. Стал покорным, просил прощения. На второй день утром снова пошел к лейтенанту, снова просил прощения. На третий день, когда последовала команда «Сбор» для дальнейшего выдвижения, пошел к соседке старухи.

К зверски избитой молодой женщине вызвали ротного фельдшера. Живот был синим. Видимо бил ногами. Оказалась сломанной челюсть. За что? Дело замяли. Все отнесли за счет его состояния после гибели родных. Но в дивизионе солдаты стали сторониться Хруцкого. Женщину-то за что?

— Говори! Говори, Николай!

После взятия Берлина первые три недели дивизион был передан в подчинение комендатуры одного из районов Берлина. С утра до позднего вечера, распределившись по группам, осуществляли обход домов и квартир. Проверяли жителей, соответствие проживающих, искали затаившихся гитлеровцев. Нашу группу, Хруцкого, Дикусара и меня возглавлял сам командир дивизиона, уже старший лейтенант.

Однажды мы вошли в подъезд двухэтажного дома. Хруцкого с Дикусаром командир оставил на первом этаже. А мне показал на лестницу, ведущую на второй. Дверь оказалась открытой. Мы вошли в просторную прихожую. Из одной комнаты вышла молоденькая девушка, почти девочка. Командир, заглядывая поминутно в разговорник, спросил по немецки:

— Кто еще есть в доме?

Девушка распахнула все три двери. Мы обошли комнаты. В небольшой комнате в инвалидной коляске сидела изможденная седая женщина.

— Гросмутер (бабушка). Инвалиде. — улыбаясь, пояснила девушка.

Это было видно без слов. Тонкие, словно высохшие ноги старухи неподвижно покоились на подножке коляски.

— Документ! — потребовал командир дивизиона.

Девушка с готовностью выдвинула шуфляду и с улыбкой протянула лейтенанту серо-желтую книжечку. На обложке удостоверения был ромб, внутри которого выделялась черная свастика. Это был билет гитлерюгенда.

Мне почему-то стало жаль эту девочку. Такая молодая. Она была худа настолько, что на бледных руках и шее проступали тонкие синие жилки. Могла предъявить другой документ. — продолжал мой отец.

— В это время раздался дробный топот сапог по лестнице и грубый мат Хруцкого. Старший лейтенант поспешно спрятал билет гитлерюгенда в глубокий карман галифе. Широко шагая, вошел Хруцкий, за ним поспешал Дикусар.

— А-а! Сучка гитлеровская! — Хруцкий рывком снял с плеча автомат.

— Стоп, Хруцкий! Тут всё в порядке. Подождите с Дикусаром нас в подъезде.

Понятно! — подмигнул Хруцкий командиру. — Подождем!

Иван Дикусар с Хруцким вышли. Старший лейтенант вынул удостоверение из кармана и порвал его. Открыл круглую дверцу печки и мелкие клочки тонкого картона полетели в печное жерло.

— Всё! Гитлер капут! Привыкайте жить без гитлерюгенда!

— Гитлер капут, Гитлер капут. — согласно кивала девушка-подросток. Мне командир не сказал ни слова. Когда мы спустились по гулким деревянным ступеням, Хруцкий недоуменно повел бровями.

— Это он! Это он! — как заведенный повторял Хоменко. Голова его наклонилась близко к столу и, две, свисающие и потемневшие от пота, пряди снова сделали его похожим на, готового боднуть, бычка.

Хоменко выпрямился, и несколько секунд смотрел в темень за нашим окном, словно пытаясь что-то разглядеть. Затем налил себе полную стопку самогона, чего раньше ни разу не делал, и жадно, громко присасывая воздух, выпил. Опустил голову и влажные пряди снова так знакомо приняли, как рога, угрожающий вид.

Наконец Хоменко поднял голову и пристально посмотрел на отца.

— Николай! Это мой двоюродный брат! И настоящая фамилия этой сволочи тоже Хоменко! Звали его тоже Николай, как настоящего Хруцкого. Мы из одного села. Наши отцы родные братья. А мы с ним ровесники. И похожи, как близнецы! Нас постоянно путали в школе учителя. Дал же бог!

Он с детства был странным, ненормальным. Все мы, будучи детьми, дрались. Но, выяснив отношения, часто сливали друг другу из одной кружки, чтобы смыть кровь. А он дрался так, словно хотел убить. Если мы дрались до первой крови, то он при виде крови только зверел. Его с трудом оттаскивали от жертвы даже взрослые.

Почему-то ненавидел кошек и собак. Приманив кошку, разбивал ей голову каблуком. Кошка уже мертва, а он продолжал плющить ей голову. С собаками поступал также. Псов он давил руками или, если находил, веревкой. А потом стал постоянно носить веревку в кармане. Даже незнакомые большие и старые псы на него не лаяли. Как чувствовали. Прятались и долго не выходили из своих убежищ.

Когда пришли немцы, мы с отцом ушли в партизаны. Несколько партизанских групп слились в один отряд. На наш след вышли каратели с егерями и собаками. Мы вынуждены были отступать на юг. За речкой Стоход, проводники на территории Украины называли её Старицей, мы оторвались от карателей. В лесах под Ковелем наш отряд влился в партизанский отряд Ковпака. В сорок третьем участвовал в Карпатском рейде. Я был в составе группы подрывников.

Уже после войны узнал, что мой двоюродный брат в соседнем районе стал полицаем. В Белоруссии это не было в диковинку. Часто случалось так, что один брат был в полицаях, а другой в партизанах.

Лютовал, не щадил ни женщин, ни детей, ни стариков. Скоро за усердие его назначили начальником полиции. Уничтожал целые семьи. Шантажируя родственниками, имел своих осведомителей даже в партизанских отрядах. Держал в постоянном страхе всю округу. Насиловал женщин.

Была у него страсть. Еврейки. У него дружки-полицаи были в Столине. Это недалеко от нас, километров двадцать пять. Они там большое еврейское гетто, численностью более пятнадцати тысяч человек, охраняли. Так они ему еврейских девушек и молодых женщин поставляли. Несчастных держал взаперти, заставлял пить, творил непотребства. Когда надоедала, редко отправлял обратно. Больше убивал. И невзабаве (вскоре) привозил на брычке наступную (следующую).

В качестве ответного дара разрешал столинским полицаям уводить у крестьян из хлевов или буданов (шалашей), обложенных скирдой соломы, овцу или телку. Со своими подчиненными регулярно уводил, чудом сохраненную в оккупации, живность. У него все было на учете, тщательно записывал у кого, какая скотина, где спрятана. Без его разрешения никто не осмеливался резать животных для себя. Непослушных расстреливал.

Облюбовав для предстоящего пиршества дом, хозяев гнали вон. Люди умоляли хотя бы сохранить дом. Устраивали пьянки, откуда-то привозили женщин. Бывало, попировав, поджигали хату. Глядя на пожар, продолжали пить, устраивали дикие танцы. На суде все стало известным.