Евгений Единак - Реквием

Я стал ходить к нему с делом и без дела. Когда у него не было работы, он читал газеты. Больше Чижика выписывала только сельская библиотека. На приспе у него всегда была высокая стопка сложенных газет. Газеты он читал, подчеркивая что-то толстым красным карандашом.

К тому времени я уже читал, выписываемые отцом газеты. Начинал я с заметок: «Из зала суда», «Их нравы», «Происшествия». Чижик же читал газеты от первой до последней страницы. Бывало, читая, он отрывал глаза от газеты и, подняв голову, подолгу смотрел куда-то вдаль. Чижик никогда ни с кем не обсуждал прочитанное.

Придя к нему однажды, я увидел на подоконнике открытого окна почти миниатюрный радиоприемник на батареях «Искра». С тех пор Чижик работал под звуки радио, слушая, в основном, «Последние известия».

Однажды он дал мне три, дореформенных шестьдесят первого, рубля и попросил купить ему в крохотном сельском магазине сигареты «Ляна», а на остальное — конфет.

— Знаешь дядю Ваню Чебана? Продавца. Беги, он тебе продаст.

В то время детям и подросткам сигареты не продавали. На всякий случай продавец потом сообщал родителям. Подростки, начавшие курить, просили купить для них папирос парней постарше.

Я побежал в магазин. Стоявший за прилавком крохотного полутемного магазинчика, совершенно рыжий дядя Ваня, спросил меня:

— Для Чижика?

— Да. А на остальное конфет.

Поставив две маленькие гирьки, на другую алюминиевую тарелку, продавец насыпал подушечек, обсыпанных сахаром. Завернул в кусок плотной серой бумаги.

Сигареты я нес в кармане. Пакетик с конфетами я держал в руке. По дороге мне захотелось съесть хоть одну конфету. Казалось, никогда еще желание так не испытывало меня. Я держался, да и дорога была коротка.

Я отдал Чижику конфеты и сигареты. Отложив на приспу «Ляну», он мельком глянул на пакет и спросил меня:

— Ты что, ни одной конфеты не съел?

Чижик протянул мне весь пакет:

— Бери, это все твое.

Я уже много лет работал, когда Чижика не стало. Хорошую, дорогую обувь иногда носил для ремонта в мастерскую быткомбината. А так — выбрасывали или сжигали. Обувь в конце восьмидесятых была дешевой, в большом количестве она пылилась на полках магазинов уцененных товаров.

Однажды ко мне приехал мой отец. Я в это время был в гараже и смотрел на кучу старой обуви в большой картонной коробке. Выбросить жалко, придется жечь зимой в котле. Отец, глядя на обувь, неожиданно сказал:

— Чижика нет. Он бы все отремонтировал и даже нашел бы, кому потом подарить.

Так оно и было. Когда ему отдавали ненужную старую обувь, часть ее шла на материал для ремонта, а часть он ремонтировал и дарил тем, кто действительно в ней нуждался.

— Так все-таки, кто он был? Как его фамилия? — спросил я отца.

— Никто не знает. Ни в Боросянах, ни в Елизаветовке. Неизвестно также, откуда он родом. Скорее всего, он был политическим, долго сидел.

Несколько лет назад, осенним ненастьем, ко мне на прием пришел высокий худощавый старик в изношенном, потертом пальто с широким каракулевым воротником, потраченным молью. Не по сезону светлая тройка его костюма была испещрена пятнами различной степени свежести. Худое лицо его было испитым, но взгляд его темно-серых глаз был пронзительно ясным и трезвым.

Это был довольно известный в прошлом партийный и хозяйственный работник. За излишнее поклонение Бахусу его спустили, как тогда выражались, парашютистом на одно из предприятий далеко не первой важности освобожденным секретарем парторганизации. При достижении пенсионного возраста его с почетом вытеснили на заслуженный отдых.

— Видимо давно завязал, — подумалось мне.

Осмотрев, я пригласил его в соседний кабинет для проведения процедуры. Когда он вставал со стула, я обратил внимание, что из отверстий обшитых, когда-то дорогих ботинок под давлением веса выдавились бисеринки жидкой грязи с водой. Он перехватил мой взгляд:

— Сейчас такой обуви не найдешь. А подшили в мастерской, но видно, не тот мастер.

— Я знал настоящего мастера, он жил в Боросянах. Загадочный человек. Звали его Чижик, — сказал я.

— Почему же загадочный? Я знаю о нем многое.

— Расскажите, это человек из моего детства.

Привожу его рассказ дословно.

Когда я вернулся сюда, в Дондюшаны, поселился в боковушке моего собственного дома, в который когда-то пустил племянницу с семьей. Много лет я один, жена умерла от онкологии. Я видел, как переживала племянница, когда я вернулся. Трое детей, муж. Дом когда-то был одним из лучших в поселке. Много ли мне надо? Сын в Южно-Сахалинске, сюда не вернется. Я и предложил: живите, как жили. А мне небольшой комнаты, кухоньки и веранды хватит. И родственники рядом.

Встретил человека, с которым много лет пришлось работать бок о бок. Это был бывший милиционер Парфений Ефимович Ткач. На пенсию ушел и по возрасту и по выслуге. Обидели его с размером пенсии. Что-то у них не сходилось со званиями, должностями и выслугой лет. Встречались мы часто, в основном у меня. Пили — не дай бог. Он много вспоминал о войне, говорил:

— Очень трудно было, но было легче. Что-то светилось впереди. А сейчас…

А однажды он рассказал мне вот такую историю:

Молодого следователя ОГПУ, а с 1934 года НКВД Чижикова Василия Карповича направили на работу в Донбасс, где еще привольно чувствовали себя троцкисты. Саботаж, аварии, обвалы, затопления шахт. Они всюду протаскивали своих людей. Маскировались мастерски. В процессе расследования убийства одного инженера Чижиков вышел на начальника огромного строительного треста, которого стал подозревать в организации различных преступлений. Будучи на строительстве крупного промышленного предприятия чудом уцелел. В тридцати сантиметрах от него упал бетонный блок, поранив только ноги. Стал осторожнее.

Через неделю на имя руководителя группы следователей из Москвы пришла телеграмма о возвращении Чижикова в Главное Управление. При выходе из вагона он был арестован. Следствие вел прилизанный надушенный сотрудник. Доброжелательным голосом он советовал Чижикову признаться, что он является агентом одной из иностранных разведок. Чижиков молчал. Так прошел месяц. Затем ему зачитали решение о заключении его в лагерь политзаключенных на двадцать лет.

В лагерях и на этапах пересылки провел более шести лет. Известие о войне воспринял тупо. Сильно теснило за грудиной. В один день его вызвали, заявив, что он оправдан и восстановлен в звании и партии. Прибыв по приказу в Москву, явился в НКВД и был направлен в органы армейской контрразведки, которые в сорок третьем были реорганизованы в СМЕРШ. Вылавливал шпионов и их пособников под Москвой, потом был заброшен в партизанскую бригаду в Белоруссии, где выявлял предателей и шпионов в партизанских отрядах.