Евгений Единак - Реквием

В середине пятидесятых в селе стал невероятно популярным музыкальный инструмент, которому трудно подобрать название. Называли мы его пищиком. Вырезали его из очищенной от эмульсии целлулоидной кинопленки, кусочки которой всегда можно было найти под окном кинобудки сельского клуба.

Ножницами вырезали лоскуток виде язычка с одним чуть более заостренным концом. Инструмент готов. Осталось поместить его тупым концом между низом языка и зубами, а верхний слегка пригнуть вперед верхней губой и дуть. В зависимости от силы выдыхания, степени прижатия пленки верхней губой, эластичности самой пленки и сокращения нижней губы извлекались ни на что не похожие звуки удивительной мелодичности.

Перед киносеансом на террасе клуба стихийно собирался целый оркестр. В зависимости от ширины пищика получались звуки различной тональности. Кароль и Адольф Кордибановские, Флорик Калуцкий, Мирча Кучер и мой одноклассник Мишка Бенга, образовав квинтет, играли самые разнообразные мелодии.

Особой виртуозностью отличалась игра моего соседа Адольфа Кордибановского. Приложив к губам, сложенные пригоршней ладони, он шевелил пальцами, раздвигая и сужая ладони, вытворял, казалось, невероятное. Его пищик буквально выговаривал слова песен. Музыку в его исполнении на пищике невозможно было представить игрой на другом музыкальном инструменте.

Игра на пищике несколько лет подряд пользовалась особым успехом на районных смотрах художественной самодеятельности. Я неоднократно пытался играть на пищике, но кроме нестерпимого зуда на губах и последующего слезотечения, а порой и чихания, у меня ничего не получалось.

Говоря о музыкальных достоинствах моих односельчан, невозможно не рассказать о братьях Климовых. Самый старший — Антось играл в составе духового оркестра на кларнете. Франц, Александр и Владимир (Лозик), безуспешно пытавшийся обучить меня игре на гармони, с одинаковым мастерством играли на баяне, аккордеоне, гармони с венским строем, гитаре и почти на всех остальных струнных музыкальных инструментах. Легче перечислить, на каких инструментах они не играли.

А я, лишенный способностей играть и петь, всю жизнь слушаю музыку. И, наперекор всему, неслышно пою. Я пою по сегодняшний день. И никто не сможет сказать, что я плохой певец. Потому, что меня никто не слышит. В плену привязавшейся ко мне песни или просто мелодии я, случается, нахожусь с раннего утра до поздней ночи. Характер песен, звучащих во мне, зависит от обстановки, характера выполняемой работы и моего настроения.

Пою за рулем автомобиля, пою во дворе, ухаживая за своим зверинцем, пою всюду. Песни, которые звучат во мне, поются голосами певцов, в исполнении которых я услышал эту песню впервые. Как правило, это лучшие исполнения. Вместе с тем, на пороге семидесятилетия меня до сих пор не покидает иллюзия, что стоит мне открыть рот и песня унесется в пространство уже на крыльях моего собственного голоса.

Но, увы!.. Рожденный ползать летать не может!

Куболта — это был целый мир моего поколения. Ныне пересыхающая, мелководная извилистая речушка, медленно протекающая по широкой долине между двумя склонами пологих холмов. Куболта, как утверждали колхозные шофера, возившие пиленый камень-котелец из Окницкого карьера, берет свое начало у села Паустово под Окницей. На своем пути Куболта образует множество прудов, которые прорывались во время летних ливней, отпуская вниз по течению разную водную живность.

В жару, когда уровень воды в речке падал, в прозрачной воде мелькали разновеликие головастики. Совсем маленькие, темные, они часто вибрировали хвостиками, стремительно уносясь от наших рук. Они мгновенно зарывались в ил или прятались в густой тине вдоль обоих берегов речки.

Подрастая, головастики передвигались более плавно, но как только за ними опускалась моя рука, они моментально исчезали. Потом у них вырастали задние ножки. Затем появлялись крохотные передние лапки, а хвост постепенно укорачивался. Я наблюдал за чудесным превращением головастиков в маленьких лягушат. При этом я ощущал себя участником изумрудной сказки.

Я вытаскивал длинные тягучие космы темно-зеленой тины и смотрел на запутавшихся трепыхающихся головастиков, каких-то мелких жучков. Мелкие черные ракушки легко разрушались с хрустом под моими пальцами, оставляя на них клейкую слизь. Я отпускал тину подальше от берега и видел, как из ее гущи разбрызгиваются в разные стороны, потревоженные мной, обитатели подводного царства.

Бывало, в воде блестящей монеткой стремительно мелькал одинокий карасик. Вдоль берега на безопасном расстоянии, высунув голову из воды, неподвижно застывали лягушки. Раскинув передние лапки, они настороженно следили за мной, готовые в любой миг бесшумно нырнуть.

Наиболее отважные застыли, присев на задние лапы, на берегу. Их шеи часто надувались в такт дыханию. Достаточно было сделать резкое движение, и лягушки беспорядочно и шумно прыгали в воду. Они скрывались, оставляя за собой бегущие по воде и затихающие к берегу, круги.

Местами, глядя в небо зелеными стрелами, из под воды выступали островки невысокого жесткого тростника. Вдоль обоих берегов по долине вплоть до старенького мостика с редким настилом, росли раскидистые старые ивы. Когда солнце начинало припекать, в их тени лежа располагались, мерно жующие, коровы.

Проделав S-образный путь по долине, Куболта полукругом уходит вправо до лесополосы и, круто повернув налево, через глубокий прорыв старой гребли направляется в сторону Плоп. По словам моего деда Михаська, высокая гребля образовывала обширный, на треть закрывающий долину, пруд.

Слева от гребли, сразу за гирней (малой каменоломней), рассказывал дед, находились его шесть гектаров земельного надела. Выпасая коров по очереди, как говорили в селе, в колии, я подолгу смотрел на возвышенный большой участок чернозема, испещренный пятнами белого супесчаника. Там, страдая жестокой одышкой со времени первой мировой войны, пахал, сеял и убирал мой дед. Никаких порывов, характерных для наследника дедовой собственности в своей душе ни тогда, ни позже, я не ощущал.

Со стороны Мошан, в самом начале долины, слева был, обнажающий твердый белый ракушечник, высокий обрыв. Он положил начало большим колхозным каменоломням. Пятидесятые в селе были годами массовых построек. Камень добывали для строительства животноводческой фермы, конюшни, новой школы, складов, фундаментов частных домов.

Нам детям, каменоломни казались очень глубокими, в них заезжали на повозках почти по кругу. Камни откалывали, засверливая вручную шурфы, в которые вбивали деревянные клинья. При добыче большого количества камня для строительства школы откуда-то приглашали взрывников. Постепенно дно каменоломен уходило вниз и со временем карьеры представляли собой большие глубокие котлованы.