Сяошэн Лян - Исповедь бывшего хунвэйбина

Иероглиф «Мао» из фамилии председателя Мао он назвал похожим на задницу!

Струны в голове каждого из нас рефлекторно натянулись, сообразно обстоятельствам.

Струны в голове Шао Гэньсяна в этой ситуации натянулись еще сильнее. Он потерял дар речи, был в панике и растерянности, заикаясь упрямо твердил:

— Я не говорил! Я не говорил, что похож на... Все равно не произнес тот иероглиф! — теперь это был совсем другой человек, не имеющий ничего общего с тем, который в школе мне и Ван Вэньци довольный собой демонстрировал на календаре иероглифы «убивать» и «сокрушать».

Его жалкий вид тронул наши души. Ван Вэньци примирительно сказал:

— Никто не подтвердит, что ты произнес какой-то иероглиф. Но ты, мальчик, будь внимательнее, когда говоришь, прежде чем что-либо сказать, сначала подтяни струны в голове.

Шао Гэньсян с видом несчастного человека подобострастно, как перед владыкой, твердил:

— Да-да, так точно, совершенно верно...

Несколько дней назад в целях внедрения пролетарской идеологии и искоренения буржуазной на оживленных улицах устроили перехват женщин в обуви на высоких каблуках. Снятую с них обувь тут же сжигали, мужчины, наблюдая за проходившими босыми женщинами, потешались над ними, давая волю языкам и получая утеху для взора. Женщины в свою очередь вознаграждали их советами немедленно сходить к психиатру для обследования на полноценность.

На двух улицах впереди нас происходило крупномасштабное сожжение. Густой дым поднимался на высоту 3–4-этажных зданий. Резкий неприятный запах гари лез в нос.

Люди, которые видели это, рассказывали, что в числе только что купленной в специальном магазине и еще не распакованной обуви обнаружили несколько сот пар «контрреволюционной обуви» с иероглифом «Мао» на подошве, все они были облиты бензином и сожжены.

— А можно ли было не жечь? Что ни говори, а несколько сот пар! Сколько же они стоили ? Сто миллионов юаней тоже сожгли. Видите ли никак нельзя было позволить, чтобы каждый день тысячи и тысячи человеческих ног топтали председателя Мао», — сказал торопливый пешеход и быстро удалился.

В тот день в городское управление общественной безопасности мы не пошли.

С тех пор Шао Гэньсян ни разу не поднимал вопрос о контрреволюционных лозунгах, обнаруженных в его домашнем календаре. С каждым днем, даже с каждым часом одни новости сменялись другими. Сам он о своей находке не напоминал, другие тоже об этом деле забыли.

В тот день я вернулся домой лишь в пятом часу дня. Мать только что приготовила в котле паровые пампушки и с еще не вымытыми руками стала рассказывать мне о новости, которую обсуждали соседские невестки. Они говорили, что дело о защите мною и дядей Лу революционных дацзыбао стало известно в коммуне. Коммуна об этом доложила в районный комитет. А райком специально присылал человека, чтобы выяснить этот вопрос на месте. Так как меня дома не было, он пригласил дядю Лу и беседовал с ним. Сказал также, что об этом они информируют городские власти, возможно, как пример, опубликуют в газете под заголовком: «Новые люди — новые дела в «Великой пролетарской культурной революции».

Когда мать говорила мне об этом, на ее изможденном лице широко разливалась радостная улыбка.

С тех пор как вчера вечером у нас побывал Ван Вэньци, мои нервы сильно возбудились и напряглись, я совершенно обессилел. Поэтому выслушав мать, я, не говоря ни слова, завалился на кан, закрыл глаза, пытаясь заснуть, но сон никак не шел. В моем полусонном мозгу все время всплывало красное солнце. Краски зари пронизывали мое подсознание. Мне смутно виделось, что наш дом превращается в большую литейную печь. В моем сердце накапливалось и росло тревожное чувство. Как вода, прорвавшая плотину, оно сразу заполнило кровеносные сосуды моего тела, бурно билось внутри. Мне хотелось изо всех сил рвануться вперед и выскочить из дома, но что-то причиняло боль, что-то звало, что-то в этом мире разбилось вдребезги, произошло страшное дьявольское дело, которое следует оплакивать горючими слезами. Казалось, только когда все это полностью рассеется, только тогда в мою душу вернется покой...

— Эръе, проснись, к тебе пришел дядя Лу! Мне совершенно не хотелось даже пошевелиться.

— Слышишь?! У дяди Лу есть к тебе разговор, — голос матери посуровел. Я всего лишь потянулся.

Сев на край кана, дядя Лу достал из кармана сигарету и, закурив ее, спросил меня:

— Тебе мать уже рассказала? — Я кивнул головой.

— Все, о чем они меня спрашивали и что я отвечал, я доподлинно повторю тебе, — необычно торжественно сообщил мне дядя Лу.

— Не повторяй, ведь мать рассказала же мне.

— Твоя мать не могла рассказать подробности. Я повторю еще раз в деталях, чтобы избежать недоразумений между нами по этому делу.

Я, не понимая смысла его слов, тем не менее ни разу не перебил его, пока он говорил.

— Приходила женщина, она из районной группы по руководству движением — дядя Лу затянулся сигаретой. Не знаю по какой причине, но его руки подрагивали. — Она опросила меня, что я в то время думал, то есть в тот момент когда пластмассовой крышкой прикрывал дацзыбао. Я сказал, что дацзыбао являются гордостью всех женщин нашего двора «четырех хорошо», включая также товарища У Шучжэнь. Моя жена занимает революционную позицию поддержки и уважения многоуважаемого председателя Мао. Днем секретарь коммуны выступал с докладом в нашем дворе по мобилизации домашних хозяек, призывал, чтобы они сделали свой вклад в дело «Великой культурной революции», наш двор привел в пример всей улице, рассказал, как сильный дождь промочил меня до нитки. Ну, как я ей ответил? Пойдет?

— Пойдет, ответил очень хорошо.

Он взглянул на меня, еще раз затянулся сигаретой и только после этого продолжил рассказ:

— Кроме того, она спросила меня: «Почему у вас такие глубокие чувства к председателю Мао?» Я сказал ей: «Товарищ, вы не думайте, что я один сделал это, нас было двое. Вторым был учащийся средней школы из нашего двора. Защищая эти дацзыбао, он поранил себе руку. И если ставить в пример наши действия, то надо одновременно называть нас обоих. Почему у нас с тобой такие глубокие чувства к председателю Мао? Потому что без председателя Мао не было бы коммунистической партии, не было бы нового Китая». Вот так я сказал, ничего другого. Хочешь верь, хочешь нет. При этом присутствовала староста улицы, если не веришь, спроси у нее...

Мать, резавшая на кухне овощи, в этот момент, высунувшись наполовину, сказала:

— Вот такое произошло событие.

Дядя Лу хотел непременно пересказать мне сам, долго волновался, боясь, что если об этом напишут в газете и будет названо только его имя и не будет моего, или о нем упомянут больше, а обо мне меньше, то я в душе могу подумать о нем как о корыстном человеке, присвоившем себе заслуги других.