Александра Шахмагонова - Матильда Кшесинская и любовные драмы русских балерин

Николай Александрович не забывал о Кшесинской. Когда минули траурные дни, приехал к ней, чтобы сообщить невесёлую для неё новость:

– Я помолвлен. Приступаю к выполнению своего долга державного.

Кшесинская молчала. Она не плакала, не билась в истерике. Она достойно приняла тяжёлое для неё известие. Она понимала, что, даже если может быть его любимой, не может быть его женой.

Видя её реакцию, Николай Александрович помолчал и после паузы заговорил:

– Ты для меня навсегда останешься лучшим и близким другом. Если что, обращайся всегда. Но я теперь император и не принадлежу себе.

– Благодарю вас, Николай.

Она впервые обратилась к нему на «вы».

Николай Александрович не скрывал от будущей супруги, что до знакомства с ней у него был роман с балериной Матильдой Кшесинской. Кто такая эта Кшесинская, объяснять не пришлось. Имя будущей звезды русского балета уже знали в Европе.

Ну что ж, был роман, да весь вышел – всё завершено однажды и навсегда. Так и порешили, не вспоминать о нём. Но кто же мог подумать, что письма иногда застревают в пути, причём застревают порой не в самые лучшие моменты.

Но несколько писем от Матильды пришли позднее, чем надо бы.

Алиса увидела конверты. Вскрывать не стала – не могла так поступить, но спросить всё-таки спросила:

– Откуда эти письма? Как они здесь оказались?

Цесаревич Николай несколько смутился, но пояснил откровенно:

– Я тебе говорил о Кшесинской. Она уже в прошлом. Теперь я тебя люблю, только тебя и больше никого.

Алиса пристально посмотрела на жениха. Не верить оснований не было, а всё же кому приятно видеть адресованные жениху письма от женщины, к тому же, как знала Алиса, женщины неотразимой.

– Если хочешь, прочти. Теперь у меня нет от тебя секретов, – сказал цесаревич, хотя очень вряд ли хотел, чтобы Алиса согласилась это сделать. Мог представить себе, что писала Матильда, а особенно, как писала, какими выражениями. Знал, что слог у неё великолепен, знал, что она, говоря о любви, не стеснялась в выражениях.

– Нет, что ты, что ты, я читать не буду. Раз в прошлом, значит, в прошлом.

И всё же ещё одна встреча Николая Александровича с Матильдой состоялась. Она просила о самой последней встрече, самой последней перед разлукой, которой уже не будет конца.

На Волконском шоссе, неподалёку от военного лагеря, в котором в это время находился цесаревич, был на взгорке небольшой сенной сарайчик – хороший ориентир для назначения встречи.

В условленный час Матильда примчалась из города в своей карете и, велев кучеру ожидать в сторонке, слегка придерживая длинное платье, поднялась к сараю, оглядываясь, нет ли сторонних наблюдателей. Но вокруг было безлюдно.

Цесаревич появился неожиданно. Он прискакал на резвом скакуне, легко спрыгнул, привязал скакуна своего к небольшой коновязи и пошёл к Матильде, прижимая к себе цветы и ещё какие-то коробки, которые отвязал от седла.

Он вручил цветы и обнял Матильду. Так стояли они, обнявшись, не в силах оторваться друг от друга. Потом цесаревич стал вручать подарки, но она была, как никогда, равнодушна к ним и машинально благодарила, кивая головой. Наконец, выдавила из себя:

– Мне так много нужно тебе сказать… Так много…

Он тоже что-то говорил, торопясь, словно боясь опустить главное, но разве возможно высказать всё, что хотелось, всё, что казалось важным. Важным было то, что они были вместе, ещё вместе, что глаза смотрели в глаза, что губы касались губ…

– Ты самое лучшее, что было у меня в жизни, – наконец сказала она и прибавила: – Самое яркое, что было и что будет…

– Не говори так… У тебя вся жизнь впереди. И я уверен: ты найдёшь своё счастье, – пытался убедить цесаревич, хотя, что греха таить, каждому мужчине, наверное, слышать такое приятно, как, впрочем, и женщине – которой точно приятно слышать такие яркие и откровенные, такие пронзительные слова любви.

Время летело стремительно, а они всё ещё, казалось, так и не коснулись главного. Вместо серьёзного разговора, к которому готовилась Матильда, одни эмоции, одни короткие, отрывочные фразы.

Наконец, цесаревич, бросив взгляд на часы, с сожалением проговорил:

– Мне пора…

– Ещё минуту, подожди, слушай… – тихим голосом проговорила она.

Потому, наверное, и был так любим Кшесинской романс Ивана Сергеевича Тургенева, что она видела своё, близкое, родное и печальное в строках… «Первая встреча – последняя встреча. Тихого голоса звуки любимые…»

Но известно, что дальние проводы – лишние слёзы. Снова перехватило горло, и снова она лишилась дара речи. Последний поцелуй, и цесаревич стремительно, почти бегом добрался до коновязи, отвязал коня, вскочил на него и…

Он поскакал в сторону дороги, но не выдержал и обернулся. Потом ещё раз, ещё и ещё… Матильда провожала его взглядом, пока он не скрылся из глаз. Она не плакала – высохли слёзы. Медленно подошла к карете и, положив на сиденье цветы и коробки с подарками, села сама.

Кучер, словно понимая её состояние, спросил чуть слышно:

– Можно ехать?

– Да-да, пожалуйста.

Она любила, любила искренне, страстно, любила до боли сердечной. Перед её глазами было дорогое лицо её Ники, которое она теперь и не чаяла увидеть. Обаяние Николая Александровича признавали многие. Признавали и друзья, и враги. Профессор истории, публицист Сергей Сергеевич Ольденбург (1888–1940), который создал фундаментальный труд о жизни и деятельности императора Николая II, отметил: «Император Николай II – это признают и его враги – обладал совершенно исключительным личным обаянием. Он не любил торжеств, громких речей; этикет был ему в тягость. Ему было не по душе всё показное, всякая широковещательная реклама (это также могло почитаться некоторым недостатком в наш век!). В тесном кругу, в разговоре с глазу на глаз, он зато умел обворожить своих собеседников, будь это высшие сановники или рабочие посещаемой им мастерской. Его большие серые лучистые глаза дополняли речь, глядели прямо в душу. Эти природные данные еще более подчеркивались тщательным воспитанием. “Я в своей жизни не встречал человека более воспитанного, нежели ныне царствующий Император Николай II”, – писал граф Витте уже в ту пору, когда он, по существу, являлся личным врагом Государя».

Ему вторил министр иностранных дел А. П. Извольский:

«Лица, наименее расположенные к Николаю II, никогда не отрицали очарования его лица, кротость выражения его глаз, которые сравнивали с глазами газели, совершенную простоту его обращения; лично я испытывал это очарование в полной мере, и более всего когда видел его в присутствии императора Вильгельма, который с шумной суетливостью и театральными манерами составлял полную его противоположность».