Николай Зарубин - Духов день

– А опыт, профессионализм? – нестройно вопрошали вялые противники производимого в стране разбоя.

– Опыт и профессионализм – дело наживное. Крутись – и все получится, а нет, так за воротами очередь. И надо, чтобы была очередь – вот тогда и наберут обороты приводные ремни Господина. И заживем по-человечески.

И машина запускалась: скрипели ремни, перемалывая человеческие кости.

Под проливной дождь океана выплаканных и невыплаканных слез, как сорняки, плодились всевозможные ларьки, прозванные в народе «комками», в которых всякой всячиной торговал и Опыт вкупе с Профессионализмом, и просто ни к чему другому не приспособленный пестрый по своему составу люд.

А в то же время банкротились некогда процветающие производства, за копейки распродавалось оборудование, а в общем-то – растаскивалось и пускалось в оборот по частям или целиком.

Распоряжались всем адепты, разъезжавшие в заграничных авто и понастроившие себе дорогих коттеджей.

Рынок обладал свойствами болотной трясины и мало-помалу кое-кто из бывших учителей, врачей, работников культурного фронта, инженеров, мастеров производственной работы начинал ему нравиться и тогда Господин переводил приглянувшихся в адепты. Эти уже были преданы ему, как никто другой. Эти уже и не скрывали своего презрения к Опыту и Профессионализму, продолжающим гнуть спину на своих обескровленных Рынком местах и получающих за свой воистину самоотверженный труд грошовое вознаграждение из того, что Рынок отстегивал с барского плеча в общаг, именуемый бюджетом.

Но и общаг не был изначально предназначен для производящих черную, во благо всех, работу. Только крохи перепадали Опыту и Профессионализму. Оставшийся жирный кусок по-братски делили между собой многочисленные чиновные лица и все тот же господин – Рынок. Его подручные – адепты – откачивали, выкачивали, перекачивали огромную денежную массу, потоки которой переправлялись невидимо, но точно по своим адресатам. И не было никому успокоения от той работы, провоцирующей то войны, то взрывы, то болезни, то крушения на железнодорожных магистралях, то падения самолетов, то наводнения, то землетрясения. А верные псы Рынка – Средства Массового Оболванивания – рисовали и показывали те страшные картины предвестников Апокалипсиса, выводя на якобы виновников происходящего: то на «загнивший царизм», то на «большевистский террор», то на коммунистов. Псов своих Господин кормил прямо с барского стола, но не досыта: сытая собака лениво лает. Газетный и телевизионный Апокалипсис густо разбавлялся развлекаловкой, американскими боевиками и шикарной рекламой всей той дребедени, какая рабочему человеку нужна, как корове седло.

Смотрели свои – близкие матери люди. Смотрел Серьга, порой в компании таких же, как и сам, попавших в беду несмышленышей. Веселый не от полноты сил молодой жизни, а от распирающего нутро порошка. Вколотый в еще неокрепший, неразвившийся организм сына, гулял он по жилам, сотрясал нервную систему.

И мать видела это, сознавала, чувствовала всеми своими внутренностями, от которых восемнадцать лет назад отъединился маленький сморщенный комочек – ее сын, сынуля, сыночек.

И как уж тут оставить без помощи это, взрослое по годкам, дитя, с которым прожита каждая минута его вхождения в мир: вот Серьга потопал ножками, вот произнес первое осмысленное слово, вот он ученик, вот…

Порой ей даже начинало казаться, что он счастлив и не надо ему мешать. Что это и есть его путь, стезя, судьба. Судьба и рано погибнуть. Погибают ведь в авариях, под колесами, от всяких нелепостей и случайностей. Мало ли хоронят каких-то молодых – утыканы кладбища могилами. И она видела те могилы, помнила о них, соглашалась, как с чем-то неизбежным, роковым и неотвратным. Соглашалась, ужимаясь вместе с замиравшим сердцем матери, у которой тоже есть сын.

Ну, била бы кровь ручьем – бросилась бы всем телом закрыть ту рану. Встала бы заместо его, чтобы пасть от пули ворога. Пошла бы далеко и не возвернуласъ. Полезла бы, ломая ногти, на самую высокую вершину, чтобы оборваться и, хрустя косточками, скатиться в самое глубокое ущелье. А то ведь и сцепиться-то с кем – неведомо. Куда пойти и с кого спросить – незнаемо.

Сокрыто от глаз людских логово зверя матерого, клыкастого, не знающего ни жалости, ни сострадания.

Рынок ли то или что пострашнее – кто ж просветит разум несчастной матери. Несчастной бессилием перед неотвратимым.

Горше всего было не иметь работы, но однажды набрела на заборное объявление. Пробежала глазами по писанным от руки строчкам, не веря, что в неком заведении требуется повар. Не дожидаясь трамвая, побежала-полетела по указанному адресу.

Вошла робко в неприютное помещеньице с редко расставленными столиками, придвинулась к стойке раздаточной.

– Тебе чего, тетя? – глянула из-за нее женщина лет тридцати с небольшим. – На работу, что ли, наниматься?

И крикнула куда-то позади себя:

– Нонна Викторовна, к вам тут пришла одна: будете разговаривать?

– По объявлению я, – прошептала мать.

– По объявлению она! – вновь крикнула женщина. Внутренняя дверь помещеньица отворилась, из нее боком, вполтела обозначилась та, кого назвали Нонной Викторовной.

– Повар? Документы при себе?

– Да-да, вот, – протянула заготовленное заранее. – Трудовая книжка, диплом…

– А паспорт? Может, ты залетная какая…

Длинные крашеные ноготки рук, казалось, скребли по обложкам, листочкам документов, яркие от помады губы шевелились так медленно, будто женщина только недавно научилась грамоте.

А мать стояла потерянно и мучилась: стыдом, униженностью собственной, долгим своим хождением по мукам.

– Приходить будешь в шесть утра, уходить – в восемь вечера. Выходной – как получится. Завтра и начнешь, – коротко, как боевой приказ, бросила поворачиваясь, и, удаляясь, будто куда торопилась.

«А когда же я Серьгу буду видетъ? – прошумело в голове вконец раздавленной таким приемом матери. – Да и сколько будут платить?»

Но уже повернули ноги к выходу и, чуть было не ковырнувшись о невысокий порог, вывели на улицу.

Побрела, собираясь с мыслями: рука, будто придерживая, лежала на том месте, где колотилось о частокол ребер сердце и готовое перепрыгнуть через тот частокол, чтобы укатиться колобком из сказки – в поисках другого для себя счастья.

Заведеньице являло из себя нечто среднее между плохонькой столовкой и затрапезным кафе дорыночного периода. Кроме нее здесь работала упомянутая Маша, исполнявшая обязанности раздатчицы, посудомойки и подтирушки, да официантка Мила – молодайка до тридцати лет. Милу, видно, держали за то, что могла сказать обидное и не обидеть, а через минуту – плюхнуться на коленки какому-нибудь бритоголовому «братку», закурить сигаретку, пригубить рюмочку, подхохатывая при этом безо всякого на то повода.