Николай Зарубин - Духов день

– Ты, Катя, не молчи, – говорила иной раз старая Настасья. – Я сама прожила молчком и кому другому этого добра не пожелаю. Тяжеленько жить молчком-то, как с гирей какой за пазухой ходишь. Тока поплачешь где втихомолку, тем и спасёшься. В опчем, не молчи, а я послушаю да покумекаю, чем подмочь. А то и вместе поплачем… Вместе-то веселей.

Глубоко погрузилась в свои думы Катерина и не сразу сообразила, что из закутка, где лежала свекровь, её позвали.

Встрепенулась, напрягла слух – точно! Это её имя произносит свекровушка.

– Катя, милая… Катерина… – будто из подземелья донесся слабый голосок Настасьи.

Кинулась, машинально ковырнула рычажок выключателя, остановилась как вкопанная перед кроватью умирающей.

Старая Настасья глядела на нее своими выцветшими, некогда голубыми глазами твёрдо и осмысленно.

– Чё тебе, мама? – выдохнула.

– Дай мне хлебца, Катенька. Так хлебушка хочу – сил моих нету. Та-ак хо-очу…

Катерина метнулась в куть, где из нижнего ящика стола вынула небольшую тряпичную мешковину с хлебом, радуясь мысли, что сообразила в этот день послать ребятишек в магазин купить свежего хлеба. Вынув буханку, запустила пальцы в хрусткую податливость корочки, отломила её и снова запустила пальцы, но уже в мякоть – знала, помнила, что свекровь не любила резать хлеб ножиком. Другие в доме резали, а она – никогда, приговаривая между прочим, мол, хлебец ножика не любит, потому как он живой, хлебец-то… Не терпела и разбросанных по столу хлебных крошек, какие оставляла после себя ребятня. Крошки те она сгребала ребром ладони в другую руку и отправляла в рот.

Подбежала к кровати Настасьиной, а та силится приподняться, чтоб уж быть готовой хлеба отведать.

Подмогла старухе приподняться, подложила под спину подушку, вложила в костистую прозрачную руку мякиша и уж вместе с рукой придвинула к впалому рту.

Растворила старуха нити губ, и крохи хлеба провалились в беззубый зёв рта.

Пока мулькала старуха те малые крохи, стояла рядом с кроватью на коленках невестка, поддерживая слабое тело дорогого ей человека.

А ещё через какое-то время свекровь то ли уснула, то ли впала в предсмертное забытьё – этого Катерина не могла бы определить.

Она же решила добежать до соседки Люси Ковалёвой, зная, что та не спит, а вместе с мужиком своим Петенькой гонит для неё самогон.

Недолго пробыла у соседки Катерина, а когда осторожно притворила за собой входную дверь, то показалось ей вдруг, что за время отсутствия её в доме произошли какие-то очень важные перемены.

Тихо прошла в закуток, где лежала свекровь, и замерла на месте, не дойдя до кровати, не сразу почувствовав, как всё тело её начинает подергиваться от мелкой дрожи. А в грудь и далее – до самых кончиков пальцев ног вползает в её нутро неживая тишина.

После смерти Настасьи Степановны Капитон всё чаще и чаще стал подходить к окну в прихожей, долго смотрел неведомо куда, затем, сложив крестом руки, прикладывал их к груди и бормотал, будто про себя:

– Не хочу жи-ить… Помирать буду…

В его произношении в слове «жить» буква «и» звучала необычайно мягко и протяжно. Наблюдавшая за ним со стороны Катерина иногда подходила и настойчиво допрашивала:

– Вот чё ты говоришь? Чё ты говоришь? Жить нада, как и все живут, а то заладил: «Не хочу жить, не хочу жить…» Совсем рехнулся мужик.

Забежавшей, как водится, «на минутку» подруге Гале Распопиной жаловалась:

– Ничё не знаю, чё с ним делать… Скучат, видно, по матери.

Вздыхала, добавляла:

– И я скучаю по своей свекровушке. Вот уж отмучилась, бедная, лежит теперь в землице сырой, отдыхат от нас от всех…

– Да уж, помучилась старушка, – поддакивает Галя. – Как ты-то теперь будешь с ним? Мой покойный Михаил был и слышащим, и говорящим, а уж выпьет, дак всю ноченьку с ним мучилась: то он в атаку бежит, кричит: «За Родину!.. За Сталина!..» То зубами скрипит, матерится… Сколь годков после войны прошло, а он всё на фронте, будто и война для него не кончалась.

– Твой хоть тверёзым был человеком, а Капка и тверёзый всю душу вынет. Свекровушка хоть одёргивала его, а меня он и слушать не станет.

– Небось одумается, – старалась успокоить подругу Галя.

– Как же, держи карман шире, – не соглашалась Катерина.

В тот первый год после смерти матери своей, Настасьи Степановны, Капитон вроде бы уменьшился ростом, с лица не сходило выражение неизъяснимой печали. И ел, и пил он словно по привычке, по привычке стоял у своего фрезерного станка, что-то подбивал и подколачивал по дому, пилил, колол дрова, ездил с флягой к водоразборной колонке за водой. Всё делал вроде так же, как и всегда, да по-иному, чем всегда. Замедленно. Раздумчиво. Замкнувшись в самом себе.

Чаще, чем всегда, стал выпивать в мастерской с мужиками, с которыми бок о бок отработал не один десяток лет. Те, видно, тоже его жалели, по-своему подбадривали, что-то пытались растолковать на пальцах, но безуспешно – Капитон улыбался виновато, кивал головой, произносил те немногие слова, какие произносил всегда:

– Хоросё, Пета…

Или:

– Хоросё, Мишя…

Домой приходил пьяненьким, Катерина искоса поглядывала в его сторону и помалкивала.

А в ночь с девятого на десятое октября он умер. Умер, сидя на крыльце, а точнее – замёрз во сне, не дожив до годовщины после смерти своей матери и всего-то шестнадцать деньков. Словно с уходом Настасьи Степановны выбита была из-под него та заглавная становая крепь, которая удерживала его в мире живых, и жить стало больше не для чего и незачем.

С уходом из жизни Настасьи Степановны и Капитона дом семьи Зарубиных стал как бы распадаться. Родня, какая ещё оставалась, обходила стороной, старшие дети разъехались, младшие ожидали своего часа, чтобы уж тоже покинуть родные углы. Катерина приняла чужого мужика, но жила с ним как-то невесело, без покоя в душе, нередко ставя в пример Капитона, когда наблюдала за работой своего нового мужа:

– Капка-то семь раз отмерит, прежде чем отрежет. А уж сделат, дак любо-дорого посмотреть. А ты… Безрукие вы, мужики. Ничего-то толком не умеете.

Мужик обижался, но помалкивал: Катерина могла одёрнуть и хуже того – матом понужнуть, так что лучше уж промолчать.

А в родительский день на недальнем афанасьевском погосте, где упокоили свои косточки дорогие ей люди, прежде подходила к могилке «свекровушки», оглаживала руками фотографию, памятник, тяжело вздыхала и зачинала выть – протяжно, надрывно, с приговорами и причитаниями. Никто не мешал ей выплакаться – ни свои, ни вовсе чужие люди, каких в тот день на кладбище было великое множество. Дети, с которыми приехала, отходили в сторону, будто они сами по себе, а Катерина – сама по себе. Да она в такие моменты и была сама по себе, никто не был в состоянии проникнуть в её душу и подглядеть, что же там творится.