Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Иван Кириллович выходной день на этот раз проводил на даче, ковырялся с утра в земле, но не вокруг картофельной ботвы, а вокруг цветов: георгинов, гладиолусов, хризантем. Тоже надо смотреть, чтобы не заросли сорняком, чтобы стояли, как вкопанные, и имели красивый вид.

За забором из штакетника, разделяющим две дачи, в гамаке лежала молодая жена директора чугуноделательного завода, держала в руках книжку. Ее муж, Гаврила Елизарович Пинченко, широкий, низкорослый мужчина, на пару лет старше Ивана Кирилловича, ходил в это время в полосатой пижаме по зеленой лужайке и поливал из шланга цветочные клумбы.

Иван Кириллович с Гаврилой Елизаровичем в ссоре — почти как в известном рассказе писателя Гоголя. И все из-за тех проклятых чугунных чушек с неправильной маркировкой. На заседании в горкоме партии они и поссорились. Секретарь горкома Берестянский потребовал вынести товарищу Пинченко предупреждение по партийной линии, а товарищ Пинченко стал обвинять товарища Чумакова в том, что у него на заводе нет никакого контроля и никакой технологической дисциплины. Ну, чугун, действительно, оказался не того качества. Так эта партия и не предназначалась чугунолитейному, попала туда по ошибке, так что ж теперь — бить директора за эту случайную оплошность кладовщика? Вот уже три года доменщикам не предъявляли никаких серьезных претензий, а тут такая ерунда — и на тебе, и все старания коллектива по выполнению повышенных соцобязательств пошли насмарку. Разве это дело между товарищами по трудовому фронту? Нет, не дело. В гражданскую вместе били белых, друг другу на выручку приходили, а тут, получается, что стараемся другим свинью подложить и всякие пакости…

Однако товарищу Пинченко не дали продолжить свою обличительную речь, поскольку секретарь лишил его слова и пригрозил, что вместо предупреждения товарищ Пинченко очень даже может схлопотать партийный выговор.

Пинченко замолчал, сел и так зыркнул на Чумакова, что если бы у него в глазах были огнеметы, он бы своего соседа по даче и по работе испепелил бы в пару секунд.

С того дня Пинченко не замечает Чумакова, а Чумаков делает вид, что никакого Пинченко на свете не существует. Будто Иван Кириллович виноват в том, что кто-то постарался о допущенном браке сообщить в Москву раньше, чем о нем узнал директор завода.

«От ведь лизоблюды проклятущие! От ведь старорежимные пережитки и бюрократия! Знать бы, кто капнул наверх, голову бы самолично ему скрутил на все сто восемьдесят градусов. Пускай бы ходил задом наперед».

Из будки выбрался черный с подпалинами здоровенный кобель, тряхнул железной цепью и лениво рявкнул в сторону калитки, отвлекая Ивана Кирилловича от своих невеселых мыслей.

Иван Кириллович посмотрел в сторону калитки и увидел там самого товарища Берестянского, Марка Ефимовича, секретаря горкома.

«Черти тебя принесли спозаранок! — подумал Иван Кириллович с досадой. — Дома ему, вишь ты, не сидится». Но тут же выпрямился, отложил тяпку и, расправляя вислые плечи, пошел к калитке, вымучивая на лице радушную улыбку. И не то чтобы Иван Кириллович недолюбливал Берестянского, вовсе нет, но и радоваться его появлению не было причин: все-таки выходной, люди отдыхают, а этот Берестянский других мыслей в своей лысой еврейской голове, похоже, не имеет, как только мысли о последних решениях партии и товарища Сталина.

И точно.

Едва они обменялись рукопожатием, как Берестянский заговорил, тыча пальцем в газету «Правда» от вчерашнего числа, где в передовице — что-то о работе тяжелой промышленности под заголовком: «Наши победы и поражения». И подзаголовок: «Тяжелая промышленность на марше». И дальше в тексте отчеркнуто красным карандашом: «Куда марширует наша тяжелая промышленность? Когда прекратится брак?» — и далее все в том же духе.

— Вот, здггасти вам пожав-вуйста! — воскликнул товарищ Берестянский и продолжил картавить в том же духе: — И о наших заводах. Вот здесь и здесь. — И потыкал пальцами в красные строчки. Затем последовал вывод: — А мы еще миндальничаем с некоторыми директорами, призываем их к партийному порядку. А с них — как с того гуся вода. А товарищ Сталин уже не раз говорил, что многие из хозяйственников зазнались, почили на бюрократических лаврах. — И, переменив тон на приказной и категорический: — Значит, так, Иван Кириллович, после обеда прошу ко мне, проведем небольшое совещание, как нам уже дальше работать и в каком таки направлении. И прошу без этого самого… — многозначительно пощелкал себя пальцами по горлу и направился к соседу, то есть к Пинченко.

Скоро и оттуда послышался его возмущенный картавый говорок.

— Э-э, — произнес уже вечером Гаврила Елизарович Пинченко, сидя на веранде дачи Ивана Кирилловича Чумакова и заедая стопку горилки салом и редиской. И многозначительно добавил: — Иэ-хе-хе. Одну лямку тянем.

— Да-а, — вторил ему Иван Кириллович, — ничего не скажешь. — Подумал немного, добавил для большей убедительности: — Прямо голова кругом идет, да и только.

— А молодежь-то, молодежь… Вот где оппозиционеры так оппозиционеры: молоко на губах не обсохло, а, того-самого, дай им дорогу, облачные выси и так далее…

— Во-во! И я об том же самом говорю: выучили на свою голову. А чтоб там классовое сознание, так этого нету — одни химические формулы да и только.

— Именно что. И на одних нас, стариков, хотят свалить все провалы и недостатки в индустриальной политике. Вот и Берестянский туда же. А сам только и умеет, что давай да давай. А много ли дашь, если и там дырка, и тут заплатка?

— И не говори, Елизарыч. А главное — никак не хотят входить в текущее положение вещей. Вот у меня, например, какое положение? А такое, что надо вводить кислородное дутье, а в плане нет на это денег, — сокрушается Иван Кириллович. — В той же Германии, например… или в Англии — везде кислородное дутье. А у нас? Ты введи в практику достижение науки, а потом и спрашивай, и суй свой кулак, извиняюсь, под нос…

— Совал? — любопытствует Гаврила Елизарович.

— Еще как совал! — радуется Иван Кириллович.

— Вот и мне тоже, — с облегчением хихикает Гаврила Елизарович. — Куда, говорит, смотрите, если этот самый… как его?… научный прогресс? А куда мне смотреть? Прогресс — он везде прогресс, да пока до нас доберется… Давай, Кирилыч, еще по одной… чтоб, значит, начальство нас не обижало.

— Давай, Елизарыч. Начальство — оно… а мы, значит, вроде этих самых…

— То-то и оно…

— Будем здоровы…

— Взаимно.

— А ты помнишь, Елизарыч, Никиту Хрущева? — спросил Чумаков, закуривая папиросу. — Помнишь, в дивизии нашей был заместителем начальника политотдела? Губастый такой, глазастый?

— Как же, как же, помню. Помню, как он у нас в полку выступал за мировую революцию, а потом мне же и дыню вставил в одно место за то, что у бойцов грязное обмундирование, давно не стиранное. Будто было когда его стирать, это самое обмундирование. Сами-то, прости господи, ходили черт знает в чем и ни о какой стирке не думали…