Владислав Бахревский - Василько и Василий

Что-то толкать в спину принялось. Раз, другой, третий… Вытащил Василий второй пистолет, смотрит — татарин в десяти шагах, аркан уж изготовил.

Стрельнул — и опять не промахнулся, а сам думает:

«Вот ведь где помереть довелось. Голое место. Хоть бы куст какой рос в утешение».

Прижался головой к шее коня, кричит ему:

— Милый! Ну, скакни же ты через силу. Неохота мне здесь помирать.

Сам уже саблю рукой нашёл. Последняя защита. Только много ли один против дюжины навоюешь!

И тут — ба-а-бах! Бабах!

Мчат казаки навстречу, из ружей палят, страх на врагов нагоняют. И верно! Погоня тотчас и поотстала.

Подскакал Василий к казакам. Конь храпит, пена со спины хлопьями. И Василько тут как тут.

— Жив?!

— Жив.

— Ранен?

— Да будто бы нет.

— А это что?

Смотрит Василий, а у него вся спина стрелами утыкана. Смеются казаки:

— Ну и кожа! Скажи, где такую умеют дубить?

Скинул Василий шубу, повыдергал стрелы из овчины.

— Кольчуга спасла, — говорит. — Мне её отец в поход пожаловал, а отцу она от деда досталась.

Подаёт Василий пистолеты Васильку:

— Спасибо. Пригодились.

Улыбается казак, рот до ушей.

— Чего смеёшься? — спрашивает Василий. — Опять что-нибудь не так у меня? Не по-вашему?

— Нет, — говорит Василько. — Всё по-нашему. Добрый из тебя запорожец получился бы. Держи пистолет: один тебе, один мне. Они нам скоро опять пригодятся.

И пригодились.

Казаки спешно ставили сани в три ряда, выпрягали лошадей, заряжали ружья. Подошедшие две сотни стрельцов построились в боевой порядок. Тут и явилась ханская конница. Чёрный вихрь налетел из белой степи, ударился о преграду, бешено закрутился, норовя разметать её, но трижды залпами грянули стрелецкие пищали.

Чёрный клубок вихря распался, развеялся, исчез. Но остались убитые лошади. Тихо умер на руках товарищей сражённый стрелою казак. Хлопотали над тремя ранеными стрельцами бывалые воины. Останавливали кровь, прижигали раны порохом.

Казачье и стрелецкое войско подходило из степи, занимало оборону.

— Бах! Бах! — беспорядочно, с каким-то испуганным присвистом, затявкали в тылу выстрелы из пистолетов и пищалей.

С тыла напали «крылатые». Так называли тяжёлую польскую конницу гусар. Закованные в латы рыцари носили за спиной два высоких узких крыла. Ветер в этих крыльях так завывал, что ещё до столкновения пугал противника.

Стрельцы, развернувшиеся навстречу полякам, увидели, что на них мчится железная непробиваемая стена. Дрогнули воины, сломали строй, попятились. Порубили бы их, как капусту, но казакам не впервой было грудь в грудь встречаться с «крылатыми». Отбились. Тотчас ханская конница, тысяч по десяти с каждой стороны, ударила справа и слева.

Хмельницкий, чтобы лучше видеть и чтоб его видели, сел на верховую лошадь и был неподвижен, как статуя. Эта его неподвижность среди всеобщего движения успокаивала казаков. Коли гетман рядом и несуетлив, значит, ничего непредвиденного не произошло. Гетман всё знает наперёд.

Но Хмельницкий не знал о приготовленной ему ловушке, не ждал нападения с тыла. Он видел: у противника большой перевес, может, и четырёхкратный.

— Стоять дотемна! — приказал гетман. — Ночью оградим себя табором.

Для казаков обороняться табором — дело привычное. Ставили кольцом в несколько рядов телеги или сани — вот и крепость. Конечно, не каменная и башен нет, но на конях такую преграду с ходу не одолеешь, и от пуль какая-никакая защита.

Бой то затихал, то возобновлялся, а мороз крепчал да крепчал. Лошади, телеги, оружие, одежда, лица — покрывались пушистым инеем. О холоде думать было недосуг — ружья палили, храпели и бились о мёрзлую землю раненые лошади, кричали раненые люди.

Атака за атакой. Атака за атакой. И последняя — уже при звёздах…

С ночью пришла тишина.

Казаки ставили табор, стрельцы разбивали шатры и палатки. Кашевары жгли костры, варили кулеш. Горячая еда — добрый помощник против мороза.

Кулеш казаки с собой возили в мешках. Разваренное пшено, залитое топлёным салом с жирушками, и летом не портилось.

Стоит вскипятить воду да положить в котёл кусок кулеша — вот тебе сразу и суп и каша.

Василий с Васильком ели кулеш из одного котла. У Василька ложка серебряная, добытая в лихом набеге на крымский город Перекоп, — отбивали угнанных в неволю украинских детей и женщин. А у Василия ложка золотая. На самом-то деле деревянная, но при свете костра она как жар горела. А главное — такая ложка рта не обжигает.

— Добрый кулеш? — спрашивал Василько.

— Дюже добрый! — отвечал Василий. — Мне теперь мороз нипочём.

Василько с Василием лежали в снежном окопчике. Была их очередь охранять спящий табор.

Ночь безлунная, от сильного мороза в воздухе стояла белёсая мгла.

— Василько! — шепнул Василий. — Чуешь? Будто что-то землю скребёт. А земля будто бы вздрагивает!

— Ккаккая ззземля! Это я трясусь! — ответил Василько. — Ноги, как деревяшки.

— Что же ты молчал, чудак!

Стащил Василий холодные кожаные сапоги с ног Василька, дал ему свои валенки. Васильковы сапоги Василию тесны, но ради друга и потерпеть можно. Расстегнул стрелец шубу, укрыл ею казака. Ожил Василько, а оживши, уши насторожил:

— А ведь, правда, земля будто бы вздрагивает. Схожу-ка я поглядеть, что там враг затевает.

И в степь уполз.

Василий ждать устал, так долго Василька не было. В тесных сапогах ноги у него быстро закоченели. Пришлось сапоги снять, а ноги снегом натереть.

Наконец явился казак. Сразу же поменялся с Василием обувкой. О том, что видел в степи, сказал коротко:

— Пушки поляки ставят.

Командиры посовещались и решили утра не дожидаться. Разгородили в одном месте забор из саней, и вылетела в степь казачья конница. Пушкарей порубили, пушки, как могли, попортили, порох и заряды с собой увезли.

Едва рассвело, бросились враги на табор. Лучше в бою погибнуть, чем замёрзнуть. У непривычных к зиме крымцев десять воинов за ночь закоченело до смерти.