Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

И вот еще странность, о которой Александр не подозревал: он любил своего тачечника, потому что это был не просто человек, а частичка самого Александра Возницина, и ненавидел его, потому что в нем чудился еще нераскаявшийся враг, побежденный, но не сломленный, и этот враг бросал ему вызов, издевался над его неспособностью разобраться в жизни и в себе самом…

Да, ничего подобного Александр Возницин раньше не испытывал.

А вскоре они поссорились с Марком — из-за этого вот тачечника же и поссорились. Увидев его картину, которую Александру надоело прятать, Марк разразился длинной тирадой о верности принципам, дружбе, раз и навсегда избранному пути, о предательстве и… — в общем, обо всем том, о чем они тут спорили по вечерам и в чем Александр не очень-то разбирался, потому что ему казалось, что правы и те, и эти… и он прав тоже, хотя и не знал, в чем именно.

— Ты поддался пропаганде этого старого, выжившего из ума хранителя древностей, — говорил Марк, презрительно опуская уголки губ, бегая от дивана, на котором сидел поникший Возницин, до станка с картиной, имея в виду Ивана Поликарповича. — И ты кончишь так же, как кончил Ярошенко после своего "Кочегара": тебе не о чем больше будет сказать. И это тогда, когда перед тобой открывались безграничные просторы творчества.

— Ну, да, понятно: от "Белого квадрата" до "Квадрата черного", — пытался защититься Александр.

— Да! Именно так! Потому что между "Черным квадратом" и "Белым" — гигантское творческое пространство! А сам "Белый квадрат" — это бесконечность миров, перед которыми каждый раз оказывается художник, — истинный художник! — смею заметить, — и поэтому-то "Белого квадрата" никогда не будет, а «Черный» есть конечная цель всякого искусства.

— Не искусства, а искусственности, — вспомнил Александр определение Ивана Поликарповича так называемого «искусства» малевичей.

— Аргумент дилетанта! — взрывался Марк. — Профанация! Логика червя!

У Марка была поразительная способность в любом словосочетании, — даже самом, казалось бы, случайном, — находить высший смысл и подчинять его железной логике. Эта его способность приводила Александра к полному отупению и неспособности сопротивляться. Либо к яростной вспышке гнева, когда все нипочем — ни слова, ни аргументы.

— Ты сам говорил, — продолжал Александр, — что художник должен отдаваться своему ощущению. У меня вот такое ощущение…

— Я говорил? Ты все перепутал! Я никогда этого не говорил и сказать не мог! Художник должен отдаваться высшей идее, а отдавшись ей, вслушиваться в себя и переносить на холст свои ощущения. Вот что я говорил тебе и могу повторить в тысячный раз. Ты предал идею, вследствие чего тобой стали руководить ложные ощущения.

— Я предал? — вскинулся Александр. — Это я-то? Идею? Какую идею? Идею коммунизма и мировой революции? Да я за эту идею!.. — Александр даже задохнулся от возмущения и гнева. — Пока ты тут руками размахивал, я с шашкой в руках… Что ты понимаешь в ощущениях, если ты сам ни разу не катал тачку, не держал в руках винтовку. И вообще…

— Что — вообще? Договаривай! Скажи, что я — жид пархатый, что жиды захватили власть, что они… Ну, чего же ты молчишь, товарищ Возницин?

— Я этого совсем не имел в виду, — с досадой отмахнулся Александр. — Я имел в виду совсем другое: что говорить легко, а делать… Не умею я выразить, но вот тут, — Александр тронул рукой свою грудь, — что-то не так. А начал писать тачечника — и сразу почувствовал, что это-то и есть мое. Я этим тачечником заболел. Еще там, на Беломорстрое… Помнишь, мы стояли на плотине, а один из них упал? И какое у него было лицо, какие глаза! Помнишь?

— Какое это имеет значение: упал — не упал…

— Как какое? То есть я не знаю, какое, но… Но это же народ, понимаешь, народ? Наш народ, русский…

— Там не только русские…

— Ну да, конечно, но я не об этом, то есть и об этом тоже…

Александр замолчал, рассматривая перепачканные краской пальцы, боясь опять забраться в такие словесные дебри, из которых не выберешься, зато Марк всегда найдет, чем его попрекнуть. К тому же Александр некстати вспомнил рассуждения Ивана Поликарповича о том, что у евреев нет под ногами народной, национальной почвы, а есть затаенная мечта о Великом Израиле, что, утверждаясь на чужой почве, они, вольно или невольно, стараются перепахать ее по-своему, хоть отчасти воплотить свою мечту, однако, опасаясь, что это разгадают и поймут, кидаются из одной крайности в другую, что, везде и всюду, с пеною у рта твердя об интернационализме, сами остаются яростными еврейскими националистами и человеконенавистниками. Не все, конечно, но как определить, кто из них кто?

Иван Поликарпович говорил также, что еврей может, разумеется, стать гением, но не искусства, а мистификации, виртуозности, но не чувства, и никогда — выражения сущности своего времени, потому что сущность — это народ, нация, их вековые традиции и устремления, столкновение прошлого с настоящим и зарождающимся будущим, а устремления евреев постоянны, не зависят от места и времени, да, к тому же, покрыты мраком тщательно оберегаемой тайны, следовательно, и таланты их тратятся не на искусство, а на его подмену. Как тот же "Черный квадрат".

Александр пробовал возражать, но возражения его были беспомощны, да и возражал он не своими словами, а, опять же, Марковыми.

— Учиться тебе надо, Саша, — говаривал Иван Поликарпович, — много читать, думать над жизнью, рассуждать с самим собой, сопоставлять разные точки зрения, только тогда ты обретешь собственную истину, ибо у каждого художника истина своя, и тогда не будешь никому заглядывать в рот. — Вздыхал и добавлял убежденно: — Одного умения рисовать мало. Да-с.

Марк глянул на Александра, нахохлившегося в углу дивана, глянул изучающе, произнес тихо и, как показалось Александру, со слезой в голосе:

— Жаль, очень жаль. А я считал тебя своим другом.

Оделся и ушел.

Разрыв для Александра был мучителен. Он чувствовал себя одиноким и заброшенным. Он тоже считал себя другом Марка, но не мог понять, почему дружба действительна лишь тогда, когда он безоговорочно и слепо следует за Марком, думает его словами, говорит его словами и защищает Марковы слова перед другими. А что же тогда он сам, Александр Возницин?

Через некоторое время после размолвки с Марком слег Иван Поликарпович, и Александру стало не до своего одиночества: он ухаживал за старым художником, отоваривал в магазине-распределителе его и свои карточки, готовил на керосинке, кормил, бегал по врачам, пока не нашел Ивану Поликарповичу сиделку, пожилую женщину, страстную поклонницу живописи, из бывших, как потом выяснилось, аристократок.