Николай Матвеев - Принцесса науки [Софья Ковалевская]

Каково же было его изумление, когда он убедился, что молоденькая иностранка нашла новые пути решения этих задач, такие пути, о которых он сам даже не подозревал. А когда Софья Васильевна стала с воодушевлением доказывать свои решения, профессор увидел ее умное, одухотворенное лицо, великолепные, сияющие умом глаза и почувствовал к ней симпатию. Но прежде чем дать согласие с ней заниматься, Вейерштрасс (кто знает, вдруг иностранке кто-нибудь помог справиться с задачами) написал профессору Кенигсбергеру, у которого Софья Васильевна занималась в Гейдельберге, с просьбой охарактеризовать ее способности. Тот дал самый благоприятный отзыв, и только тогда Вейерштрасс согласился.

Довольно скоро профессор убедился, насколько талантлива Ковалевская. С ней он мог говорить о любых проблемах математики и физики. Она не только прекрасно понимала его, но высказывала свои интересные и новые идеи. Она стала его любимой ученицей.

«Мы должны быть благодарны Софье Васильевне за то, что она вывела Вейерштрасса из состояния замкнутости» — так отмечали современники.

Профессор просил Академический совет университета разрешить Ковалевской посещать его лекции по математике, но совет категорически отказал, несмотря на то, что из-за франко-прусской войны количество студентов на лекциях Вейерштрасса уменьшилось почти в три раза. Профессор был недоволен и огорчен отказом. Это недовольство он выразил в письме к Кенигсбергеру: «Тем более тягостно для нас, что доселе непреклонная воля высокого совета никак не допускает к нам в университет замены, предлагаемой нам из ваших рук в лице нынешнего женского слушателя, который, при условии правильного весового коэффициента, мог бы оказаться весьма ценным».

Софья Васильевна занималась с Вейерштрассом, и эти занятия целиком захватили ее. День был заполнен с утра до вечера. Забыв обо всем, она сидела за письменным столом, покрывая формулами и расчетами одну страницу за другой. Софья Васильевна чувствовала себя счастливой в этом всесильном мире воображения, все остальное в жизни казалось далеким и ненужным. В такие минуты даже все ухудшающиеся отношения с мужем не так тревожили ее душу, отходили на второй план. А отношения с Владимиром Онуфриевичем запутывались все больше, становились очень сложными. Ковалевский, увлеченный своей наукой и делами, редко навещал жену, писал ей странные сухие письма, почти не интересовался ее работой и успехами, отдалялся от нее.

Софье Васильевне казалось, что она потеряла друга и вместо него появился чужой, ненужный человек, с которым она накрепко связана, и эти оковы тяготили ее. Они встречались, но, не найдя в себе сил выяснить отношения, разъезжались с горьким осадком в душе.

«…Ей нужна спокойная и, главное, веселая жизнь на одном месте и много коротких друзей. Я расхожусь сейчас с людьми, с которыми она коротка, все-таки является ревность, мелочи и т. д. Кроме того, короткие люди начинают ей говорить, как мало мы годимся друг для друга; все это, конечно, неприятно, хотя я и сам сознаю это, нам, я думаю, не надо связывать неразлучно свою жизнь вместе, а надо остаться хорошими друзьями», — писал Ковалевский брату.

Софье Васильевне никого не хотелось видеть, она нигде не бывала, кроме дома Вейерштрасса, и ее единственным посетителем был профессор, который приходил к ней, читал лекции, разбирал работы других математиков и давал ученице новые задания.

Профессор не всегда сам приходил к Софье Васильевне — она раз, а то и два в неделю приходила на урок к Вейерштрассу. Ковалевскую ждали в этом доме, сестры профессора привязались к молодой иностранке и всячески выказывали свою симпатию. После окончания урока ее приглашали пить чай в старомодную гостиную, и беседа за столом надолго затягивалась. Визит Софьи Васильевны превращался в праздник для Вейерштрасса и его домашних, а она чувствовала себя не такой одинокой и никому не нужной.

Меньше всего она могла предполагать, что строгий профессор, к которому она шла с замиранием сердца, станет для нее таким верным другом. А когда однажды Ковалевская рассказала профессору о своем фиктивном браке и о возникших сложных отношениях с мужем, Вейерштрасс был потрясен жертвой, которую принесла его ученица. Ему, как никому другому, была понятна и близка такая самоотверженность — он сам в молодости отказался от личной жизни во имя науки. Это признание еще больше сблизило старого ученого с Софьей Васильевной, и в его отношении к ней появилась отеческая нежность. Он делал все, чтобы хоть как-то скрасить ее нелегкую жизнь, но чувствовал себя бессильным, ведь никто посторонний не мог изменить что-либо в жизни Софьи Васильевны и ее мужа.

— Не мне же первой начинать разговор, — однажды с горечью вырвалось у Софьи Васильевны, — может быть, я выдумываю несуществующие чувства, а Владимир Онуфриевич меньше всего думает обо мне и его устраивает такая жизнь. Иногда, читая его письма, мне кажется, дорогой профессор, что ему нужна только его наука и бесконечные дела, а обо мне он вспоминает из долга и пишет письма просто так, из вежливости.

Вейерштрасс пытался переубедить Ковалевскую, но она твердо стояла на своем.

— Если я ему нужна, он сам об этом должен сказать, а мне пытаться привлечь его внимание унизительно…

Такие разговоры были тяжелы для Софьи Васильевны, и профессор сам никогда их не начинал. Больше всего он боялся задеть легкоранимую душу ученицы и старался направить ее мысли в другое русло, а это лучше всего удавалось с помощью науки. За рабочим столом Ковалевская чувствовала себя в привычном мире и проводила там почти все время.

Приехавшая в Берлин Юлия Лермонтова удивилась ее необыкновенной работоспособности, несмотря на то, что сама много занималась химией.

«Ее способность в течение ряда часов предаваться самой усиленной умственной работе, ни разу не вставая из-за своего письменного стола, была поистине изумительна, — вспоминает Лермонтова. — И когда она после того вечером, проведя целый день в такой усиленной работе, отстраняла от себя бумаги и подымалась со стула, она была все еще так сильно погружена в свои мысли, что начинала взад и вперед ходить по комнате быстрыми шагами и наконец просто бегать, громко разговаривать сама с собой, а иногда разражаясь хохотом».

Только за письменным столом Софья Васильевна была счастлива. В творческом упоении она забывала обо всем остальном, и в такие моменты жизнь ей казалась прекрасной.

Ковалевской не хотелось отдыхать, не хотелось тратить время на что-нибудь другое, кроме любимой математики.

«Она ни за что не хотела выходить из дома, ни для того, чтобы гулять, ни для того, чтобы идти в театр, ни для того, чтобы делать необходимые покупки», — отмечает Лермонтова, рассказывая об их совместной жизни в Берлине.