Гуннель Алин - Ганнибал-Победитель

И вот однажды отец вновь подтвердил своё мужество. Не знаю, принял он это решение перед домашним алтарём или нет, но я почти уверен, что он обеими руками закрыл уши, — есть у него такая привычка, когда он не хочет больше слушать. Отец решил игнорировать ходившие по городу вести из Испании. От них он и обезопасил себя, заткнув уши.

С первой же оказией он послал в Александрию гонца, велевшего мне возвращаться домой.

Роль посланца выпала на долю капитана одного из отцовских судов. Этого мрачного человека, известного под кличкой Смышлёный, превозносили за то, что он обычно не мешкая приступал прямо к делу. Отец уже давно почти безоговорочно полагался на него, тогда как мне Смышлёный никогда не был по вкусу. В моём отрочестве он выполнял одно довольно странное поручение — каждый раз, когда его корабль заходил в карфагенскую гавань, случалось, что и зимой. Я невысок ростом, и Смышлёный мерил меня, соотнося с собственным телом. Он выполнял эту процедуру молча, а затем, плоско поставив ладонь на уровне моего роста, прикидывал расстояние до полу и качал головой. После этого он бросал только одну фразу:

— Демонов знак!

Мне даже не разрешалось самому обнажать спину. Это всегда делал Смышлёный. Я чувствовал, как он меряет длину пядями, чувствовал, как он царапает ногтями родимое пятно, которое Огненным Драконом ползёт у меня вдоль всего хребта и преклоняет голову на левой лопатке.

Смышлёный должен был докладывать отцу, насколько я вырос с последнего раза и не заметно ли каких изменений в демоновом знаке. По моему глубокому убеждению, отец чуть ли не до моего двадцатилетия надеялся, что я вытянусь, а пятно — либо уменьшится, либо, ещё лучше, совсем пройдёт. Вероятно, он молился об этом чуде и в храме, и перед домашним алтарём. Но я так и остался коротышкой с въевшимся в спину демоновым знаком. Больше всего я не любил у Смышлёного руки. Не столько разговором, сколько этими руками он допускал интимность в обращении со мной. Я холодел, если он только задевал меня кончиками пальцев.

Почему я завёл эту тему? И матери и сёстрам отец запретил заговаривать с ним о моём теле.

Смышлёный привёз мне в Александрию грустные вести. Ни слова о Ганнибале, который ищет встречи со мной; речь шла исключительно о том, как плохи у отца дела, какие средства ему приходится тратить на меня, как безумно дорого стоит прилично выдать замуж моих многочисленных сестёр. Мне следует немедля прекращать свою праздную жизнь и свёртывать книжные покупки (которые, собственно, полностью оплачивали мои здешние расходы). Смышлёный пробубнил всё это, словно по бумажке. Ему было также велено сделать мне внушение.

Как я могу столь бездумно тратить свои годы? Неужели я не чувствую ни малейшей ответственности за отца, за Карфаген или за мать, которая, покинув семью, удалилась служить в храм, снедаемая тоской по поводу того, что одарила мужа целым выводком дочерей и лишь одним сыном, к тому же отмеченным огненной печатью?

Я был готов немедленно ехать домой, поскольку соскучился по Карфагену, соскучился по отцу с матерью и по сёстрам и мне любопытно было взглянуть на своих зятьев, которых я знал только по именам — впрочем, имена эти были достаточно известные, чтобы я понимал, что породнился отнюдь не с самыми последними людьми в городе.

— Когда отплываем? — радостно вскричал я.

И тут я вижу, что отец нацарапал мне записку с повелением не оставлять Александрии, пока не приобрету трёх нижеперечисленных книг. Я ещё раз пробежал глазами названия. Боги, за кого меня принимает отец?! За Ясона, добывшего золотое руно в кромешной тьме [56]?

Потрясающий, неисправимый старик!

Из диалогов Платона мне нужно было привезти отцу непостижимого «Тимея», в котором, как я слышал, помимо прочих странностей утверждается, будто наш мир создан демиургом [57], который также привёл его в состояние непрестанной изменчивости, — всё это идёт вразрез с финикийскими верованиями.

Из израильских рукописей заказ касался насквозь лживого сочинения грозного пророка Иезекииля, предпочтительно на иврите.

Последним номером стояли басни Эзопа [58].

В третий раз перечтя название платоновского диалога, я рассмеялся; я также понял, сколько потаённой радости доставят моему старику пророчества иудея — он будет чувствовать себя вроде ценного дерева, которое не горит в огне, а, аллилуйя, всего лишь покрывается испариной. Но взять в толк, зачем ему понадобились басни, я не мог. Басни обычно живут в свободной форме, на устах матерей и кормилиц, в кухнях, детских и бессчётном числе прочих помещений.

«Это должно быть хорошее собрание, куда бы входили все басни», — написал отец.

«Что за вздор! — подумали. — Хорошее собрание найти можно, но полное, как он это себе представляет? Кто в Александрии или где угодно ещё возьмётся сказать, все ли басни собраны в данной книге, если они постоянно множатся и, похоже, способны к самовоспроизводству?»

— Так когда отплываем? — повторяю я свой вопрос.

— Когда я справлюсь со всеми делами.

— Мне тоже надо справиться с делами.

— Гм...

— Что ты разгружаешь?

— Стекло. Наше стекло самое лучшее.

— А грузить что будешь?

— Папирус и ткани. Наши ткани самые лучшие.

— Зачем же тогда везти их отсюда?

— Дешёвка.

— Какие успехи у Ганнибала в Испании?

— Плохие.

— Тебе нечего больше сказать про Ганнибала?

— Ганнибал — это не Гамилькар.

Я видел по его взгляду, как он презирает меня хотя бы потому, что на мне был хитон греческого фасона, оставлявший обнажёнными руки и ноги. Смышлёный был на традиционный карфагенский манер одет в долгополую тунику с длинными рукавами. На голове у него была наша конусообразная шапочка вроде камилавки. Он стоял, нетерпеливо притопывая ногой. Ни единого личного слова от Ганнибала не нашлось у него для меня. Зато всем своим поведением он подсказывал мне, что лучше переодеться, прежде чем вступать на борт корабля, где начальствует Смышлёный.

На другой день я отправился искать требуемые книги. По своему обыкновению, я не пошёл торными путями, которые чаще всего оказываются самыми дорогими. У меня есть собственные методы. Я посоветовался с другом-библиотекарем, и он обратил моё внимание на то, какими деталями должна отличаться хорошая рукопись «Басен», после чего я принялся тщательно изучать сии тонкости. Надо сказать, что мне повезло, и я уже через день купил прекрасный экземпляр. Хуже обстояло дело с Платоном, и совсем плохо — с излияниями лжепророка. Мои сложности стали походить на Леоновы. Однажды я прямо с утра направился в перенаселённые еврейские кварталы города, где в трудах и уважении друг к другу живёт самое большое скопление евреев в мире.