Гуннель Алин - Ганнибал-Победитель

Кто делает реальным то, что было реальным лишь серединка на половинку? Кто по-настоящему переживает то, что довольно односторонне пережили другие? Кто приводит всё в порядок и предлагает точку обзора? Кто определяет и закрепляет значение и ценность? Кто преобразовывает хаотическое многообразие в некое единство, позволяя одним взглядом окинуть то, что ранее поддавалось лишь наблюдению по частям?

Иными словами, кто оказывается в состоянии всё конкретизировать и таким образом придаёт жизни смысл, то есть вносит в неё ясность?

Эпик! Да, именно так обстоят дела у нас, у людей. Только в крупномасштабном эпосе ты обретаешь вожделенную целостность! Рука с пером в тысячу раз ценнее руки с мечом. Эпос дарует тебе всего быка. Волчица тоже безоговорочно становится твоею. Потомки получают редкую возможность познакомиться с монолитным образом войны, чего бывают лишены те, кто был её истинным (!) участником. Эпос вписывает всех и каждого в эпоху, послужившую возвышению рода человеческого. С помощью чего? Рука еле подымается написать: с помощью слов, одних только слов, которые возвышаются над всем, что возвышает наш род. Магнетическая сила эпоса приводит в порядок запутанный язык и возносит его до песни, приобщающей каждого человека к величию и славе.

Йадамилк, который вроде бы видит сию необычайную войну лишь боковым зрением, собирается, копит силы, гнёт спину над рабочей тетрадью — исключительно ради того, чтобы со временем дать цельную картину войны, чтобы каждый мог заново пережить свою человеческую цельность.

Как, однако, распалил меня мой анализ! А мне ещё нужно коснуться загадки поэзии и самого сокровенного пласта поэта. Поэт живёт в окружении отрывочной речи и фраз, которые на самом деле лишь парафразы. Чем больше этого, тем сильнее проявляется власть безъязыких вещей и не достойных упоминания повседневных хлопот. Вокруг чувственного тела эпика собираются бесчисленные абстракции мира. Всё, что не имеет отношения к слову, обращается у эпика в песнь, которая от стиха к стиху ведёт тебя вниз, в бессловесную глыбь, в которой человек, по замыслу богов, и призван обрести свой дом. Так эпос создаёт новую, уже чисто человеческую безъязыкость. И она совершенно конкретна, ибо теперь речь идёт о виде и воплощении человеческой жизни... наконец-то, наконец-то!

Позвольте мне также указать на коренное отличие поэта от учёного.

Когда я жил в Сиракузах, мимо меня несколько раз пробегал Архимед [73]. В первый раз мне ткнули в него пальцем и рассказали много анекдотов, в том числе, как он мчался по улицам с восторженным криком: «Эврика! Эврика!» Что же открыл Архимед? Нечто такое, что происходит всегда, а именно: вытесненная телом вода имеет гот же объем, что и погруженное в неё тело. Вот как, оказывается, сокрыто от нас происходящее всегда. Эпик же выявляет и воспевает то, чего вообще никогда не было.

Через песнь обретает значение и твоя жизнь. Тебе незачем рассказывать о своей натуре: она видна. Душа твоя — кубок, который наполняется вдохновением, внушающим тебе определённые мысли. Тебе не надо самому размышлять, ибо в тебе уже заложено нечто, определяющее твою жизнь, твои оценки и мнения. Ты можешь забыть словесное содержание эпоса. Это не играет роли. Ты уже живёшь жизнью, которую он напел тебе, которую ты подтвердил и таким образом выбрал. Твоя жизнь поёт ту же песнь, что и мой эпос. Так, через конкретную жизнь, воплощается и воспринимается величие нашего существования.

Я, целый и невредимый, сижу в своей палатке около Родана. Вчера меня благополучно переправили сюда, на левый берег реки. Мне достаточно отогнуть полог палатки, чтобы увидеть грандиозное предприятие. Организаторские таланты Ганнибала творят чудеса. Целое войско, эта колоссальная военная махина, переправляется через реку (которая здесь хотя и поспокойнее, чем в низовьях, но зато добрых две тысячи футов шириной). Мои руки не призвали для сей трудоёмкой работы, впрочем, толку от них было бы мало. Теперь у меня есть время кое-что записать в рабочую тетрадь.

Думая о получающихся фразах, я иногда уподобляюсь столяру, который строгает доску и говорит себе: такая-то стружка, такое-то дерево. Бывает, что я испытываю неожиданный прилив сил. В этих случаях я, фигурально выражаясь, обеими руками хватаюсь за ветку языкового дерева и что есть мочи трясу его. Мне хочется познать внутреннюю жизнь дерева, собрать все его плоды. Зачастую приходится удовлетворяться их свежим ароматом, но и от него перо бежит быстрее.

Хотя я старался избегать подобных рассказов, придётся всё же упомянуть о досадном происшествии, как нельзя лучше свидетельствующем об отведённой мне в войске роли, по крайней мере, чисто внешне. Разве я не свободный гражданин знатного происхождения? Иногда в это трудно поверить. Не далее как сегодня утром, которое я решил посвятить важным записям, в мою палатку врываются солдаты Ганнибалова племянника Ганнона. Ко мне вталкивают человека невероятной наружности, а рядом с ним возникает Ганнон собственной персоной.

— Тут у нас важная птица с севера, допроси его! — велит он.

— Почему обязательно я? — пытаюсь протестовать я.

— Потому что у тебя нет других поручений.

— А где остальные? Табнит, Палу... Я что, единственный писец на этом берегу Родана?

И с нажимом сам отвечаю на свой вопрос:

— Конечно нет!

Я сержусь и уже перешёл на крик.

— Баркиды не просят, они приказывают.

Так говорит Ганнон, прежде чем покинуть палатку, — Ганнон, который приходится сыном нашему царю Бомилькару. К сожалению, он не успевает увидеть моей сардонической усмешки. Мы, карфагеняне, никогда не ссылаемся на своё происхождение по материнской линии. У нас главная линия — отцовская. Юный Ганнон невольно пролил свет на сложившуюся в Карфагене своеобразную политическую ситуацию. У нас действительно есть царь. Но он ничего не значит. На самом деле Карфаген республика, и всё же там сидит царь, который на пустом месте изображает из себя монарха. А тут, в моей палатке, царский сын изображает из себя Баркида, поскольку его мать приходится сестрой Ганнибалу.

Да, бывает. Таким был и Ганнибалов отец, Гамилькар. В первую очередь опираясь на народное собрание, он, однако, выдал дочь замуж за нашего царя. Для чего? Чтобы позлить старейшин и своих противников среди олигархов? Или же Гамилькар, подобно нам всем, страдал раздвоенностью? И допускал возвращение Карфагена к глубокому прошлому, к священной царской власти? Подобные мысли заложены в гумусе нашей религии.

— Да пребудет с ним Кусор [74], — бормочу я и перевожу внимание на диковинного человека, который теперь дышит одним воздухом со мной.