Николай Кузьмин - Меч и плуг [Повесть о Григории Котовском]

Молодой управляющий с первого же дня почувствовал затаенное озлобление крестьян против помещика. Скоповский сам землей не занимался, а предпочитал сдавать ее в аренду исполу. И вот весной крестьяне потребовали снижения арендной платы. В ответ Скоповский пригрозил испольщикам, что сдаст всю землю богатым хуторским мужикам. Деревенские испугались. Чтобы прокормить семьи, своих наделов — «подарка» от первой «воли» — было недостаточно. Не было выгонов для скота, не было леса и водных угодий; рыбу в барских озерах разрешалось ловить только удочкой. А на хуторах сидели цепкие, прижимистые мужики. Если не взять у Скоповского землю исполу, все равно придется наниматься к хуторским, иначе не прожить. И деревенские, скрепя сердце, согласились на помещичьи условия.

Свою месть они приберегли до осени, когда подошла пора убирать хлеб.

Испольщики сжали свою половину, а барскую оставили на корню. Управляющему они так и заявили:

— Сперва свое надо свезти. А там поглядим. Не век же на барина ломить! Пускай радуется, что вспахали ему, посеяли.

Скоповский рассвирепел и потребовал от управляющего, чтобы он покончил с бунтом. Григорий Иванович отправился в деревню. Что он мог сказать крестьянам? Уговаривать? Григорий Иванович считал, что мужики правы. По дороге он зашел к старику Дорончану и посоветовал не поддаваться, стоять на своем: еще немного — и Скоповский уступит.

В барском доме говорили, что виной всему запрещенные бумажки, которые подбрасывают в деревню какие-то разбойники. Ходят по земле злые люди и смущают смирных мужиков рассказами о привольной жизни без господ, без податей, без начальства.

На четвертый день приехал из города барин со светлыми пуговицами и ласково объяснял на сходке, что люди, которые сулят мужикам господскую землю, зовутся бунтарями, они против царя и начальников, хотят забрать власть себе и подчинить народ.

— В законе сказано, — наставлял он, — собственность нерушима, свята. Вот есть у тебя дырявое корыто, — обратился он к внимательно слушавшему Флоре, — оно твое. Не трогай! Я же не трогаю, правда?

— Гы-ы… — осклабился Флоря. — На, я тебе даром отдам.

— Я к примеру говорю, братец…

Барии уехал, ничего не доказав. Мужики не расходились. Богатый хуторянин Фарамуш налезал на Флорю.

— Землю тебе, дураку, подай! А на чем пахать будешь? Бабу запрягешь?

— Зачем бабу? Лошадь достану.

— Где? Дурак! На дороге найдешь?

— Зачем на дороге? — гнул свое Флоря. — У тебя вон много, может, дашь одну?

— Ты, черт! — закричал Фарамуш. — Ишь ты! Я тебе покажу! Я тебя вот к становому за такие разговоры!

А в помещичьем доме шептались, что у мужиков уже колышки на барском поле поставлены — давно уже размежевку сделали. Потом поползли слухи, что в отдаленных уездах господ выжигают, а их землю и все добро делят между собой. Скоповский распорядился заказать для дома ставни с железными болтами.

Приезжали земский, становой, исправник. Один грозил тюрьмой, другой — розгами, третий — казаками.

— Бунтовать!? — бушевал земский. — Запорю!

— Ваше благородие, — позвал степенный старик Дорончан, — а нам батюшка царский указ с амвона читал.

— Так. Что дальше?

— Царь приказал, чтобы нашего брата перестали пороть.

— Так. Дальше!

— Выходит, ваше благородие, ты самый бунтовщик и есть, если хочешь царский приказ нарушить.

Земский побагровел.

— Охрименко! — крикнул он стражнику. — Запиши-ка его, каналью!

Хуторянин Фарамуш укоризненно покачал головой.

— Как народ разбаловался, а? Все-таки раньше порядку больше было. Бывало, чуть что, в полицию вызовут и первым делом выпорют. А сейчас?

Стояли знойные, сухие дни. Неубранный хлеб осыпался. Скоповский уехал в Кишинев просить казаков. Помещичий дом на пригорке затих и обезлюдел.

Вечером Котовский сидел у раскрытого окна с томиком Тютчева в руках. «Есть в светлости осенних вечеров умильная, таинственная прелесть…» В дверь постучали, он отложил книгу и поднялся. На крыльце стояли Флоря и старик Дорончан.

— Григорий Иваныч, хозяин за казаками поехал. Худа не будет?

— А что казаки? Они же не будут хлеб убирать.

— Барыня два ведра водки обещает выставить. Мужики сомневаться стали.

Котовский рассердился.

— Если вы сейчас уступите, он на будущий год с вами разговаривать не захочет!

— Это так. — Старик Дорончан почесался. — Григорий Иваныч, правду говорят, будто царь хочет мужикам землю отдать, будто уже манифест вышел, а баре скрывают его от нас?

— Чушь! — запротестовал Котовский. — Царь сам помещик. Как он может земли лишиться?

— Ну а я что говорил? — насмешливо спросил старика Флоря. — Нашли себе заступника — царя! Все они друг за дружку.

Ушли мужики, когда совсем стемнело. А утром к управляющему ворвался Скоповский, вернувшийся из города в бешенстве: там он узнал, что его управляющий еще до приезда в имение был взят полицией на заметку за беспорядки. Скоповский был в дорожной пыли, от злости один глаз его косил. Схватил открытый томик Тютчева, мельком глянул и швырнул его за окно.

— Вон, мерзавец! За что я тебе деньги плачу? Мне таких управляющих не нужно! Ты еще меня запомнишь! Волчий билет, с голоду подохнешь.

И, подскочив к вставшему с постели управляющему, Скоповский залепил ему пощечину.

Ответный удар Котовского отбросил помещика к стене. Кажется, если бы не холуи, караулившие за дверью, драка кончилась бы убийством. Словно в беспамятстве, Котовский расшвыривал навалившихся на него людей, добираясь до горла испуганного хозяина. Его оглушили по голове, затем скрутили руки. Дальнейшее он помнил смутно.

Днем он оказался в городе, в полицейском участке. Бравый пристав с усами вразлет, мясистые, бочкообразные городовые, вонючий подвал-клоповник…

Барский удар продолжал гореть на щеке.

«А он? А его?» — негодовал Котовский и колотил в бесчувственную казенную дверь, бушевал, выкрикивая что-то вроде: «Не смеете!.. Я требую!»

Смеют, оказывается, и еще как смеют!

— Отдыхай, — обронил за дверью дежурный и убрался наверх, скрылся, как казалось, навсегда.

О эти первые часы в неволе! Никто в участке не следил за временем, никто не спешил. Потом и Котовский научится простой философии заключенных — не торопить и не отодвигать событий: все произойдет своим чередом. Но тогда…

С трудом успокоившись, он назначил себе, что освобождение придет к вечеру, никак не позже. Хоть и долго это, но пусть! (В душе он сознавал, что схитрил, назначая такой долгий срок; но тем приятней будет, если все разрешится еще до вечера. Вроде подарка выйдет.) Но время в участке словно остановилось, и о нем, похоже, забыли. Тогда в отчаянии, что ему придется провести взаперти не только вечер, но и целую ночь, он снова впал в буйство и громыхал в дверь до тех пор, пока не послышались шаги.