Джон Уильямс - Август

— Это Тиберий, да?

Он посмотрел на меня, глубоко вздохнул, потом шумно выдохнул и уставился в пол.

— Да, Тиберий, — сказал он, кивнув.

Я давно знала, что этого не миновать, но тем не менее почувствовала, что меня охватывает страх.

— С тех пор как я себя помню, я всегда и во всем повиновалась тебе. Однако в данном случае я, как никогда, близка к неповиновению, — сказала я.

Отец промолчал.

— Помнится, ты как-то просил меня сравнить Марка Агриппу с некоторыми из моих друзей, которых ты не одобрял. Я тогда отшутилась, но все — таки сделала так, как ты сказал, — тебе известен вывод, к которому я пришла. И вот теперь я, в свою очередь, прошу тебя сравнить Тиберия с моим покойным мужем и спросить себя, каково мне будет жить с таким человеком.

Он поднес руки к лицу, как будто защищаясь от удара, но по-прежнему не произнес ни слова.

— Всю свою жизнь я служила интересам твоей политики, нашей семьи и Рима. Трудно предположить, кем я могла бы стать, — может быть, и никем; однако, с другой стороны… — Я запнулась, не находя слов. — Неужели это продлится до конца моих дней? Неужели я не заслужила покоя и должна по-прежнему жертвовать собой?

— Да, — твердо сказал отец, все так же смотря в пол, — это твой долг.

— Значит, Тиберий.

— Да, Тиберий.

— Ты же знаешь, насколько он безжалостен, — сказала я.

— Знаю, — ответил отец, — но я также знаю, что ты моя дочь и Тиберий не осмелится причинить тебе зла. Ты поймешь, что жизнь не ограничивается браком. Со временем привыкнешь — мы все привыкаем к нашей жизни.

— Неужели нет другого пути?

Отец поднялся со стула, на котором сидел, и взволнованно зашагал взад и вперед по комнате. Я обратила внимание, что его хромота стала еще заметнее.

Наконец он сказал:

— Если бы был другой путь, я бы выбрал его. Со времени смерти Марка Агриппы три раза против меня замышлялись заговоры. Они были совсем не продуманы и плохо подготовлены, поэтому мне не составляло особого труда расправиться с заговорщиками. Я даже сумел сохранить это в тайне. Но будут и другие.

Он несколько раз легко ударил сжатым кулаком по раскрытой ладони своей руки.

— Но будут и другие. Старые враги не забыли, что ими правит выскочка, и они не простят ему ни его имени, ни его могущества. А Тиберий…

— А Тиберий из рода Клавдиев, — перебила его я.

— Вот именно. Твой брак не гарантирует сохранности моей власти, но может помочь этому. Патриции будут несколько менее опасны, если будут знать, что один из них, в жилах которого течет благородная кровь Клавдиев, может стать моим наследником. По крайней мере, это даст им повод сохранять терпение.

— Ты думаешь, они поверят, что ты сделаешь Тиберия своим преемником?

— Нет, — ответил он чуть слышно. — Но они поверят, что я могу сделать наследником внука из рода Клавдиев.

Вплоть до этого момента, хотя я и смирилась с самой идеей замужества как с неизбежностью, я все — таки еще до конца не осознавала реальности этого брака во всей его неприглядности.

— Значит, мне опять предстоит быть племенной свиноматкой на благо Рима, — сказала я с горечью.

— Если бы речь шла только обо мне, — глухо произнес отец, повернувшись ко мне спиной, чтобы я не могла видеть его лица. — Если бы речь шла только обо мне, я бы не стал просить. Я бы сам не позволил тебе выйти замуж за такого человека. Но я делаю это не ради себя — ты знала об этом с самого начала.

— Да, — ответила я, — я всегда знала об этом.

Он продолжал говорить, как будто обращался к самому себе:

— У тебя есть дети от хорошего человека. Это должно послужить тебе утешением. Память о твоем муже будет жить в ваших детях.

Мы еще долго беседовали тогда, но я уже не припомню о чем. Мне кажется, на меня нашло какое-то оцепенение, ибо после первоначального всплеска чувств обиды и горечи я уже ничего не ощущала. Но я не затаила на отца зла за это — он сделал то, чего не сделать не мог, и будь я на его месте, то, без сомнения, поступила бы точно так же.

Тем не менее, когда мне подошло время уходить, я задала ему последний вопрос — без гнева, или горечи, или даже того, что можно было бы описать как жалость к самой себе:

— Скажи мне, отец, какой во всем этом смысл — в твоей власти, в Риме, который ты спас, а потом заново построил? Стоило ли ради этого идти на такие жертвы?

Он пристально смотрел на меня, не произнося ни слова.

— Я должен верить, что стоило, — наконец сказал он, отведя глаза в сторону. — Мы оба должны верить в это.

Я вышла замуж за Тиберия Клавдия Нерона на двадцать восьмом году своей жизни. В течение года я выполнила свой супружеский долг и родила ребенка, в жилах которого текла кровь как Юлиев, так и Клавдиев. Долг этот оказался нелегким испытанием для нас обоих — и Тиберия и меня, и, как в дальнейшем оказалось, наши усилия пропали даром: младенец — мальчик — умер через неделю после рождения. Впоследствии мы с Тиберием жили врозь — он почти все время проводил за границей, а я снова нашла для себя жизнь в Риме.

Письмо: Публий Овидий Назон — Сексту Проперцию (10 год до Р. Х.)

Зачем я пишу тебе о том, что происходит в городе, в который, как ты дал ясно понять, ты возвращаться не собираешься? И который, как ты утверждаешь, тебя ничуть не интересует? Может быть, я не совсем уверен в твоей решимости? Или лелею надежду (конечно же напрасную) поколебать ее? За те пять или шесть лет, что ты не был в Риме, ты не написал ни строчки, и, несмотря на твои заявления на тот счет, что ты вполне счастлив пребывать в сельском очаровании Ассизия в обществе своих книг, мне с трудом верится, что ты навсегда покинул музу, которой когда-то верно служил. Я уверен, что она ждет тебя в Риме, и надеюсь, что ты к ней снова вернешься.

В столице все тихо, как на кладбище. Очаровательная дама (имя которой тебе известно, потому не стану его называть) вот уже целый год не появлялась в наших кругах, что тлетворно сказалось на нашей способности веселиться и наслаждаться жизнью. Рано овдовев, она снова была вынуждена выйти замуж, и всем нам известно, как мало радости принесло ей это замужество. Будучи весьма важной персоной, ее муж тем не менее — самый угрюмый и неприветливый человек, какого только можно себе представить; он не знает, что значит быть счастливым, и не терпит этого в других. Он довольно молод (ему тридцать два — тридцать три года), но если забыть о внешности, его легко принять за старика — настолько он раздражителен и вечно всем недоволен. Мне кажется, такого склада люди преобладали в Риме пятьдесят — шестьдесят лет тому назад, и одного этого достаточно, чтобы заслужить восхищение многих из тех, кто принадлежит к так называемым древним родам. Он, без сомнения, человек принципа; однако, судя по моим наблюдениям, твердые принципы в сочетании с дурным нравом частенько оборачиваются жестокостью и человеконенавистничеством, ибо ими можно оправдать практически все, на что бы ни толкало человека его злонравие.