Борис Алмазов - Илья Муромец. Святой богатырь

Без стона, как стрелой пронзенная, упала Дарьюшка. Илья, все еще в бешенстве, кинулся к ней, но тонкая струйка крови алой змейкой вытекла из уголка ее удивленно полуоткрытого рта…

– Где я? – Илья очнулся во мраке, под низким сводом, едва освещаемым тусклым огоньком лампады.

– В печорах киевских… – глухо ответил, наклоняясь над ним, седобородый монах в куколе.

– А я тебя знаю! – сказал Илья. – Ты каликой ко мне в Карачаров приходил…

Монах не ответил. Подал питье в плошке, отер мокрым рушником потное лицо Ильи. И богатырь опять забылся странным сном-полудремой. Монах отошел к аналою, где было раскрыто Писание, и начал негромко вычитывать псалмы над болящим, бесноватым рабом Божиим Илией… А тот стонал и плакал в забытьи, виделись ему в бреду и отец покойный, и дед в светлых доспехах, побивающие каких-то всадников на конях, и кто-то громадный, огненноликий, направляющий их. Виделись странно разделяющиеся и сливающиеся в одно лица матери, жены и Дарьюшки, странно похожие и воплотившиеся в лике Богородицы. И себя видел Илья – маленьким, убегающим от всадника с арканом, с длинными, как у хазарина, косами и неподвижной клыкастой личиной, надвинутой на лицо… Он догонял Илью, душил арканом.

– Не дамся! Не дамся!.. – кричал Илья.

И, все перекрывая, грому подобный пророкотал голос:

«Отыди, сатана! Се воин мой!» И увидел себя Илья в доспехе серебряном, но в клобуке монашьем, с пламенеющим крестом в руке вместо меча…

И увидел Дарьюшку, на полу лежащую, со струйкой крови в углу рта.

И закричал:

– Я убил! Я… Дите свое кровное… Я!..

И хохот огненноликого был ответом на крики Ильи.

Но странный голос, как раскат грома, произнес:

«Прощается, чадо, тебе сей грех невольный, и разрешаются узы твои, ибо ты воин мой, меч веры Христовой…»

Илья очнулся. Ему было хорошо. Прекрасная музыка наполняла мрак, в котором роились, еще не исчезнув, образы светлых видений. Он казался себе маленьким, лежащим в плетеной ивовой колыбели, то взлетающей к потолку, то плавно опускающейся к лавке, и материнская рука ласкала его…

– Я хочу здесь остаться! Тут нет времени… – сказал Илья дико прозвучавшим, отвыкшим от речи голосом.

– Рано! – ответили ему из темноты. – Всему свой срок и своя мера. Свой черед и свое предназначение…

Молчаливые послушники подали ему чистую рубаху, порты и облачили в доспех, как для боя.

Задевая широкими плечами за стены, Илья вышел из узких ходов киевских пещер. Его ослепило солнце. Привыкнув к свету, резавшему глаза и светившему жестко и неприятно, он увидел гридней конных, держащих в поводу Бурушку.

– Илья Иваныч, тебя князь зовет.

Илья тяжело поднялся в седло, словно век на коне не сиживал и мотаясь, как тряпичный, в седле. Они долго ехали через весь город.

Смутно, словно во сне, вспоминал Илья дорогу ко княжьему терему. И даже князя самого. Смутно помнил и разговор их, и то, как, павши на колени, попросил он князя услать его куда-нибудь подальше от Киева. Помнил только ответ:

– Бери дружину от Белгорода и ступай на службу в Царьград, к императору Василию Второму, на срок, который он укажет.

И когда через несколько дней он выехал на Черниговскую дорогу, попался ему безумный слепой старик-нищий. В нем с трудом узнал Илья золотодела Иосифа. Старик сидел на земле и что-то чертил пальцем, улыбаясь своим мыслям. Его никто не дразнил и не донимал.

– Что ж это с ним? – услышал Илья разговор гридней. – Это ведь никак Иосиф? Богатейший среди ювелиров мастер.

– Умом повредился. Вовсе безумный стал, – ответил кто-то. – Внук у него единственный повесился.

– Вениамин, что ли?

– Он.

– Жалко! Мастер был изрядный. Вон у меня бляшки на поясе – его работа. Жалко…