Сьюзан Вриланд - Девушка в нежно-голубом

Саския смотрела, как Стейн уписывает мясо, допивает через край подливку, и добавила еще. После того как он прикончил добавку, оба одновременно встали из-за стола и вместе двинулись сначала в одну сторону, потом в другую, чтобы пройти между мешками и Катриной, которая недовольно взмахнула хвостом от такой неуклюжести. Саския нервно хихикнула. Стейн удивленно поднял брови. Раньше обычного она переоделась в ночную рубашку, задула лампу и залезла на верхнюю полку кровати. Стейн терпеливо ждал объяснений. Только когда Стейн лег рядом с женой, он спросил:

— Так почему ты не продала картину?

— Я не смогла, — ответила Саския, и это было правдой. — Я пыталась. — И это тоже было правдой.

Пусть думает что хочет. Она отвернулась от него, но тут же сильная рука повернула ее назад. Он ждал ответа.

— Стейн, это все равно что торговать матерью малыша. Все равно что сделать его сиротой.

Она понимала, что говорит глупости, однако в темноте было легче признаваться. Тяготы хмурой северной жизни нахлынули на нее, и она заплакала.

— Здесь нет никакой красоты. Да, я знаю, тебе тут нравится, нравится смотреть на ряды своей картошки, нравятся широкие гречишные поля, поля, поля… Я не за этим сюда приехала. Я приехала ради тебя, и если можно прожить, не продавая ее… Я продам шкатулку для специй. Мы займем у отца. Вода скоро сойдет. В Вольдейке уже видны заборы вокруг домов…

Они долго лежали молча в темноте, и потом он спросил:

— Сколько тебе предложили?

Прошло еще время, пока она прислушивалась к звукам, исходившим от кровати детей. И несмотря на тишину снизу, она так и не заставила себя солгать.

— Двадцать пять гульденов, — шепотом призналась она.

Он аж выдохнул сквозь зубы, и ветерок охладил ее шею. Она замерла, пока до него доходил смысл сказанных слов, потом не выдержала, уткнулась головой в подушку и зарыдала.

— Я бы продала ее, если б считала, что это истинная цена.

— Истинная цена? Да что мы понимаем в таких вещах?

— В другом магазине мне сказали, что она стоит восемьдесят гульденов. А ты так небрежно относишься к ней. Вешаешь на нее грязные куртки.

— Восемьдесят, — прошептал он.

После минуты тишины она услышала, как он встал с кровати, а потом раздался звук сброшенной на пол куртки.

Впервые за всю их совместную жизнь она вдруг почувствовала власть над мужем, власть, которую давала правда. Она решила пойти дальше.

— Видишь, я говорила, Янтье — не сын какой-то там разбойницы. Он даже не сын простых фермеров.

Сказав эти обидные слова, Саския отвернулась, и оба лежали тихо-тихо, пока она не провалилась в здоровый мирный сон.

Наутро в полудреме, разбуженная шагами Катрины, Саския ощутила на себе руку Стейна. Она не спешила вставать, наслаждаясь редким проявлением нежности, а потом вложила свою руку в ладонь мужа.

Морские дамбы отстроили быстрее, чем ожидали. Теперь крутились мельницы, откачивая воду с полей. Стейн работал на Дамстердипе, и чем ближе они продвигались к деревне, тем лучше становилось его настроение. Теперь уже и он называл малыша Янтье вместо «ребенок», а один раз даже пощекотал его по животику. Янтье уже вовсю лепетал. Саския не знала, как муж отнесется к словам «мама» и «папа», поэтому пока учила младенца говорить «вода» и «каша».

Если бы Стейн хоть на миг понял, какую задачу возложил на них Бог; если бы он увидел в Янтье то же, что видит в Пите и Марте, и проник бы в глубину Божьего замысла, тогда он, может, доверился бы ей и позволил оставить картину. Но пока все было иначе. Вопрос о картине так и висел в воздухе их комнатенки, а в похлебку день ото дня шло все меньше и меньше мяса, потом все меньше моркови и фасоли, купленных у одного торговца, который время от времени выбирался на плоскодонке в затопленные деревни. Под конец похлебка превратилась в слабый картофельный отвар, и Саския ждала, что муж вот-вот вернется к разговору о картине.

Весна приходила медленно: только воздух слегка теплел, и кое-где над водой проглядывала трава. Дальше от моря, у Вольдейка, вода сошла, и там уже разбрасывали городские отходы в попытке восстановить почву. Может, там даже удастся собрать урожай сахарной свеклы за этот год. Здесь же вода пока стояла, и Стейн хмуро сидел у окна, глядя на затопленные поля. Чтобы хоть как-то ободрить его, Саския показывала на новые ветви деревьев и новые доски сарая, появляющиеся из-под воды.

Работы на дамбах убавилось, и община дала каждому землевладельцу по свободному дню на неделю. На ферме пока было делать нечего, и Стейн пообещал, что возьмет всех на прогулку на лодке.

— А мы доплывем до Вольдейка? — спрашивал Пит, предвкушая бег наперегонки по сухим дорогам.

— Да, и, может, даже до Гронингена.

— И навестим нашу лошадку?

— Обязательно.

Получится настоящий праздник. Уж сколько месяцев они не видели Стейна в таком расположении духа. А за Вольдейком — Саския знала — обязательно отыщется вереск. Горечавка еще не распустилась, зато будут желтые примулы: если их нарвать и привезти домой, то они простоят денек-два. Вот уже солнце пробивается сквозь тучи и играет лучами по воде.

Но сначала Стейн направился в сарай.

Саския сжалась и зажмурилась.

В комнате слышалось только чавканье Катрины.

А потом она услышала крик. Не ругань, даже не слова, лишь крик из самой глубины души, рев раненого зверя.

В окно она видела, как Стейн гребет к дому, яростно разбрызгивая веслами воду. Она положила Янтье подальше на кровать. Старших детей прятать было некуда.

Стейн уже кричал, пролезая в окно:

— Как ты могла, Саския! Как ты посмела?! Семенной картофель! Ты готовила из семенного картофеля!

Пит испуганно вжался в стену.

Каждая хозяйка, каждый ребенок знает, что семенную картошку трогать нельзя. Там осталось всего четверть бочонка. Какие-то жалкие несколько рядов.

Марта отползла дальше от края кровати.

— Я думала, там, за мешками, есть еще бочонок, — солгала Саския. Раз в этом году картошку было не посадить, она решила, что уж лучше пустить ее в пищу. Все равно она не пролежит еще одну зиму — пропадет. Теперь она поняла: он все еще надеялся посадить поздний урожай.

— Еще бочонок? Откуда? Ты прекрасно знала, что у нас нет никаких других бочонков. А еще ты знала, что, если я это выясню, нам придется продать картину.

Он не поднял на нее руки — нет, этого он никогда не сделает, — но во взгляде его читалось такое презрение, что Саския внутренне содрогнулась. Казалось, сам Господь Бог рассержен на нее.

— Жадная, мелочная женщина. Да, я и не понимал, какая у меня жена.

— Тогда я тебе скажу. Это ты решил переехать на это Богом забытое место, не я. Я уже три года не была дома. Мои родители не видели Пита с младенчества — а разве я жаловалась? Разве хоть раз ты слышал, как я сожалею, что приехала сюда? Разве хоть раз я прокляла наводнение, или судьбу, или Господа Бога? Или тебя?