Лев Дугин - Тревожный звон славы

Первый тост, естественно, провозгласил сам Сергей Львович, и естественно, за героя сегодняшнего дня, своего старшего, всеми в семье всегда любимого, заслуга которого в отечественной литературе, между прочим, оценил сам государь! На этом известном всему петербургскому обществу важном моменте Сергей Львович остановился особенно долго.

Позади первая — тревожная, нервная — встреча после ожесточённой длительной ссоры. Впрочем, произошло так, как могло произойти только в семье Пушкиных: отец и сын обнялись и тотчас заговорили о литературных новостях. Не то чтобы память была коротка — просто вспышка раздражения была позади, а литературные новости были увлекательны для обоих. Теперь отношения сложились вполне сердечные.

— Да, да, — повторял Сергей Львович, — государь оценил талант Александра Пушкина! Что же должен чувствовать его отец? Что должен чувствовать отец, сын которого... — О ком он говорил: о себе или о сыне?

Но за стулом Сергея Львовича уже не стоял его верный старый слуга, и, когда неловкие руки поправили салфетку под подбородком, чувствительный Сергей Львович поморщился. Из-за этого он даже сократил тост.

И опять пили за Александра, за Александра Сергеевича, за Пушкина, который после семи лет отсутствия, после множества испытаний возвратился в Петербург — как Одиссей после многолетних скитаний.

— Лев не пишет, — вспомнила Надежда Осиповна. Отъезд любимца, опасности, которым он подвергался на театре военных действий с Персией, приводили её в состояние постоянной нервической тревога. — Александр, какое впечатление произвёл на тебя брат?

Пушкин не решился высказать горькую правду нежной матери.

— Что ж... Он малый с головой... Однако жаль, что пьёт...

— Пьёт, много пьёт, — озабоченно подтвердила Надежда Осиповна. — Почему бы это? Он должен быть счастлив и доволен. Сами мы — никогда... — Она указала на Сергея Львовича и на себя.

Увы, годы текут по-разному для мужчин и женщин. Сергей Львович выглядел вполне молодцом: держался статно, гордо вскидывал голову, по-прежнему чутко шевелил ноздрями, был неистощимо словоохотлив и привержен к словесным каламбурам. На Надежде Осиповне, которой уже перевалило за пятьдесят, годы поставили зловещее клеймо. Увы, она уже не была прекрасной креолкой. Явственнее проглянули африканские черты, а на висках под свисающими завитками волос, на шее и плече обозначились участки совсем тёмной кожи. Пушкин поглядывал на мать с новым, сосредоточенным выражением: какая-то важная для него мысль неотступно занимала его.

Милая Оленька тоже несколько изменилась: уже не было в её лице прежней свежести, под глазами обозначились синие круги, а большие прекрасные глаза выражали не то что грусть, а отчаяние; из доверительной беседы, которая успела произойти, Пушкин знал, что претенденты были — родители же упорно не признавали их достойными своей дочери.

Зато кузина Екатерина Марковна Ивелич была прежней: семь лет прошли, вовсе не задев её; старая девица была всё той же угловатой, безвкусно одетой, всё так же нюхала табак, который носила в вышитом мешочке, и всё так же ругала Коломну, как самое захудалое, самое гибельное место во всём Петербурге.

Это был не только торжественный именинный обед, но и прощальный: вся семья Сергея Львовича на летний сезон отправлялась на Ревельское взморье. Разве не было в этом благородного порыва отца? Сергей Львович, жаждавший полного примирения с сыном, предоставил ему Михайловскую усадьбу, где можно было жить, не тратя ни гроша, а себе на плечи взвалил дорогостоящее путешествие. Правда, купания в Ревеле с некоторых пор сделались модой, а кроме того, были полезны для здоровья Надежды Осиповны и Ольги.

Дельвиги через несколько дней отправлялись туда же: купания были полезны и для болезненной его жены.

Дельвиг! Антоша! Тося! Не было в Петербурге человека ближе Пушкину, чем Дельвиг.

Да, они двое были осколками большого лицейского братства. Их связывало и детство, и начало творчества, и неугасимое стремление к совершенному, гармоничному и прекрасному, и тысячи живых нитей и дорогих воспоминаний. Они испытывали друг к другу нежность и благодарность за святую свою дружбу и единомыслие.

Женатый Дельвиг! Рослый, тучный, он был всё тот же — то задумчивый, то вдруг говорливый, — но теперь рядом с ним сидела Софи — совсем молоденькая, хрупкая женщина: она даже при высокой причёске была лишь по плечо мужу. Он, как всегда, был сонлив — у неё же глаза были живые, быстрые.

Подумать только, этот «ужасный злодей» Каховский, которого повесили, некогда был страстно влюблён в неё, даже делал ей предложение, и она чуть не увлеклась пылким и красноречивым армейским офицером.

— Это, конечно, страшный человек! — восклицала она. — Однако со мною он был удивительно нежен... В нём была какая-то электрическая сила...

Дельвиг слушал воспоминания жены с отрешённым и философским выражением: он смотрел в потолок. А Софи, очевидно, не находила в своём рыхлом, близоруком муже именно этой электрической силы... Пушкин вовсе не угадывал в молодой супруге влюблённости. А Дельвиг иногда вздыхал и произносил своё любимое словцо: «Забавно».

— Ну зачем тебе возиться с этими несносными «архивными юношами», — сказал он, ревнуя Пушкина к «Московскому вестнику». — Ради них ты готов обделить «Северные цветы».

— Нет же, нет! — успокоил друга Пушкин. — Однако же я пытаюсь создать лучший в России европейский журнал.

— Забавно, — снова сказал Дельвиг. — Но что же ты готовишь для «Северных цветов»?

— Свои мысли, замечания, отрывки из писем...

— Прочитай что-нибудь на память...

— Истинный вкус, — произнёс Пушкин, — состоит не в безотчётном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, а в чувстве соразмерности и сообразности.

— Дай это для «Северных цветов», — сказал Дельвиг и слабо махнул рукой сверху вниз, как бы решая этим вопрос. — Ещё что-нибудь.

— Учёный без дарования подобен тому бедному мулле, который изрезал и съел Коран, думая исполниться духа Магометова.

Дельвиг опять слабо махнул рукой сверху вниз, а массивная его голова склонилась на жирную грудь, будто ему было лень держать её прямо.

— Ну, ещё...

Анне Керн этот разговор показался скучным.

— Вам что-нибудь забавное рассказывал Лёвушка? — спросила она у Пушкина с невинным выражением лица.

Пушкин тотчас понял, о чём она спрашивает.

— Да, он признался мне, что от вас без ума.

Полуулыбка появилась на губах Анны Керн, и Пушкин вдруг постиг с совершенной ясностью: красивая хищница выпустила свои коготки. Впрочем, брат не младенец, к тому же далеко. Но он, Пушкин, здесь, в Петербурге! И он посмотрел на Анну Петровну упорным, многообещающим взглядом. Она потупила глаза.