Лев Дугин - Тревожный звон славы

— Ну хорошо, ты даёшь мне деньги?

— Изволь!..

Вокруг — на столе, стульях, подоконнике, этажерках — лежало множество книг, и всё о Петре: «Деяния Петра Великого» Голикова, «Журнал, или Подённая записка Петра Великого», изданный Щербатовым, альманах «Русская старина» за 1825 год Корниловича [346] Щербатов Михаил Михайлович (1733—1790) — историк и публицист. Корнилович Александр Осипович (1800—1834) — писатель, историк, сотрудник «Северного архива» и «Полярной звезды», член Южного общества декабристов. и ещё много других книг и журналов.

Плетнёв показал на книга рукой — в этом жесте был вопрос.

— Душа моя, что я задумал! — Пушкин обнял Плетнёва, усадил его в кресло, а сам стал посредине комнаты.

— Поэму?

— Прозу, душа моя, прозу!.. Видишь ли, в деревне мой двоюродный дедушка дал мне немецкую биографию нашего предка арапа — попросту говоря, негра. Меня это волнует. Видишь ли, Пётр имел горесть видеть, что подданные его упорствуют в просвещении, а в арапчике, или, попросту говоря, в негре, он заметил способности... Не правда ли, прелесть?

Плетнёв сутулился, сидя в кресле, клонил голову вперёд, как бы соглашаясь и поддакивая, и на губах его играла доброжелательная и выжидательная полуулыбка.

— Что же дальше? — спросил он.

— Ганнибал, неразлучный с императором, спал в его кабинете, в его токарне, сделался тайным секретарём... И так далее, и так далее! Не правда ли, прелесть?

— Но для чего всё это?

— Ах, душа моя, я такое задумал!

Плетнёв поднял голову. Глаза его из глубоких глазниц восхищённо смотрели на Пушкина.

— Что ж ты задумал? Я вижу, ты читаешь о Петре...

— Пора взяться за прозу! — воскликнул Пушкин. — Она вовсе у нас не обработана. Кто у нас писал прозой? Журнальные статьи Новикова, «Путешествие» Радищева, повести Карамзина... А я такое задумал! Не скажу пока главного о замысле, но скажу главное о прозе: она должна быть лёгкой, стремительной, полной мыслей...

Плетнёв задумчиво смотрел на Пушкина. Видимо, тот действительно знал, какой должна быть проза, хотя в России прозой почти не писали. Видимо, в этом знании всего заранее и была тайна его гения. Ему оставалось только воплотить своё знание.

— Исторические романы Вальтера Скотта — великое достижение европейской литературы, — говорил Пушкин. — Вальтер Скотт чувствует и понимает историю. И этому у него нужно учиться. Он понимает, что отдельное событие — результат истории, что эпоху надо изучать и показывать в целом...

— Что же будет в твоём романе? — невольно спросил Плетнёв.

Вдруг Пушкин будто потерял интерес к предмету.

— Об этом ещё рано, — сказал он скучающе. — Милый Плетнёв, деньги мне нужны, деньги! Царь, верно, разрешит третью главу «Онегина».

— Вот и начнём издавать третью главу, — деловито произнёс Плетнёв. — Я был у книгопродавца Смирдина [347] мирдин Александр Филиппович (1795—1857) — петербургский книгопродавец, издатель сочинений Пушкина и других русских писателей, содержатель книжного магазина и библиотеки для чтения. , в его лавке, что у Красного моста. «Возьмётесь, — спросил я, — переиздать к осени «Бахчисарайский фонтан» на прежних условиях?» И он согласен, если ты напишешь ему. Сделай это, пожалуйста...

Пушкин послушно сел к столу и написал:

«Милостивый государь мой, Александр Филиппович. По желанию Вашему позволяю Вам напечатать вторично поэму мою «Бахчисарайский фонтан» числом тысячу экземпляров. Ваш покорный слуга

Александр Пушкин».

— Вот и хорошо, — обрадовался Плетнёв, пряча письмо в портфельчик. — А знаешь, он мне сказал: «Я буду издавать Пушкина, потому что творения его раскупаются так же хорошо, как и творения великого Булгарина!»

Плетнёв рассмеялся тихим смехом, но Пушкин помрачнел, на лице его изобразилась даже боль.

— Неужели публика не делает никакой разницы между мной и Булгариным? — спросил он.

Плетнёв пожал плечами. Из осторожности он переменил тему.

— Каким ты нашёл наш Петербург? — спросил он.

— В Москве лучше жить, — раздражённо ответил Пушкин. — Ещё Карамзин отметил важное отличие. Со времён Екатерины Великой, говорил он, Москва прослыла республикой. Там более свободны в жизни, более разговоров, толков; Петербург — сцена, а в Москве — зрители, которые рядят и судят... Нет, в самом деле, Москва дальше от правительства, от двора — и это благоприятно для словесности. В Петербурге лучше служить — в Москве вольготнее жить. Москва — девичья, а Петербург — прихожая.

— Ну хорошо, — сказал Плетнёв. — Мне время идти.

— А мне время ложиться спать.

— К вам господин пожаловал, — доложил Никита, входя в комнату своим шаркающим тяжёлым шагом.

Пожаловал Титов. Конечно же в Москве Погодин беспокоится о новых творениях Пушкина для «Московского вестника».

— Хорошо, я пошлю ему «Стансы» и «Зимнюю дорогу», как только царь разрешит! — сказал Пушкин.

Всё же был в Петербурге дом, который скрашивал его одиночество, — на Фонтанке, недалеко от Симеонова моста, — дом, в котором снимали квартиру Карамзины [348] Карамзины — Екатерина Андреевна (1780—1851) — внебрачная дочь князя А. И. Вяземского, единокровная сестра П. А. Вяземского, жена Н. М. Карамзина с 1804 г., преданнейший друг Пушкина; Екатерина Николаевна (1806—1867) — её дочь, жена П. И. Мещёрского с 1828 г., княгиня, петербургская знакомая Пушкина; Софья Николаевна (1802—1856) — старшая дочь Н М. Карамзина от первого брака, фрейлина. . Здесь его принимали как родного.

Увы, уже хозяина не было, но это был дом его семьи, его друзей, оставшихся верными ему и его семье. Дом оставался прежним. Та же патриархальная обстановка царила в скромно убранных комнатах с выцветшим штофом диванов и кресел, расставленных вдоль стен, с плотными шторами на окнах, лишённых затейливых занавесок, с чайным уютным столом в углу и неизбежным овальным столом посредине.

Даже порядок дня оставался строго прежним: обед в четвёртом часу дня, потом чтение и прогулки, вечером гости. Дни приёма тоже остались прежними. Время съезда такое же — десять часов. Иногда собиралось человек восемь-десять, иногда до тридцати. В карты не играли; к столу подавали купленный на специальной ярмарке и особо заваренный чай с густыми сливками; специально поджаривались тончайшие тартинки. В этом, может быть, самом примечательном петербургском салоне говорили только по-русски — хотя кем же был Карамзин, если не глашатаем европеизма в России? Во всём был особый смысл: дом оставался домом знаменитого российского историографа!

В этот день Пушкин пришёл раньше других. Неудивительно: он был членом семьи. Как и все эти дни, разговор пошёл о покойном Николае Михайловиче.