Лев Дугин - Тревожный звон славы

— Прочла «Юрия Милославского», — краснея, ответила она.

— Конечно же сейчас все читают Загоскина [417] Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852) — писатель, автор исторических романов, драматург. .

— Ах, это так чудесно, что Анастасья, дочь боярина Шелонского, из невесты не любимого ею поляка вдруг сделалась женой Юрия Милославского. — Она была рада, что Пушкин нашёл доступную ей тему для разговора. — Ах, какая неожиданная их встреча... Это венчание в церкви, когда ей угрожала смерть, — я плакала, читая.

— Но вы и сами, я вижу, немножко влюблены в Юрия Милославского, — пошутил Пушкин.

Натали снова покраснела.

— Он такой благородный, такой красивый... Когда старец снял с Милославского обет быть иноком, я тоже плакала... Они умерли в один и тот же день! — Несомненно она мечтала об идеальной любви.

— Они любили друг друга, — шепнул Пушкин.

И она смешалась от его шёпота и выражения глаз.

Письма, которые от неё приходили, проколоты были на почте во многих местах от холерного духа и окурены серой.

Он, стараясь развеселить её, написал: «Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы; представьте себе насыпи с обеих сторон — ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью, — зато пешеходы идут со всеми удобствами по совершенно сухим дорожкам и смеются над увязшими экипажами».

Он представил, как расцветёт улыбка на её лице, как она засмеется тихим смехом, слегка вскинув голову, а глаза останутся удивлёнными, вопрошающими.

«...Что говорит дедушка?.. За Бабушку... дают лишь 7000 рублей». Он называл Бабушкой медную статую Екатерины II, хлопоты о которой поручил ему Афанасий Николаевич.

«...Ваша любовь — единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, мой дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен)».

Дожди. Серенькие тучи затянули небо, как бы подчёркивая унылый пейзаж осеннего увядания. Жёлто-серые поля постепенно спускались к руслу реки Пьяны, изредка прорезанные небольшими оврагами и ложбинами, в которых били ключи и журчали мелкие речки; полевые непроезжие дороги тёмными полосами уходили вдаль.

Потом дожди зарядили днём и ночью. Небо так набухло тучами, что под их тяжестью, казалось, низко опустилось и придавило полуразвалившийся барский дом, глухой сад и нищие деревеньки.

Он писал и писал, и представлялось, что он никогда не исчерпает себя до дна.

Чем были для него женщины? Они были детской грёзой, потом сгустком желаний, потом предметом восхищения и недоумения, грусти и веселья, полноты или пустоты бытия, поводом для признаний в стихах, скептических размышлений в строфах, циничных откровенностей в письмах — и всегда целью, ради которой стоило пожертвовать всем остальным. Они так много значили в его жизни, что, кажется, сами и составляли его жизнь.

Так простился он с той, которая дала ему самые светлые мгновения жизни, стала женским идеалом, которую он любил сначала по-земному, затем без надежд и желаний, пылкость порывов, богатство души и красоту которой воплотил в героинях своих поэм.

И с маленькой несчастливой Таланьей, так рано погибшей из-за беззаветной любви к нему, он тоже простился, но уже смятенно, мучительно, с горьким сознанием вины перед ней.

И с той, которая дала ему испить чашу горьких мук и возможность с ужасом заглянуть в приоткрывшуюся бездну собственной души, с Амалией Ризнич, он тоже простился.

Всё же грусть прощания озарена была новым светом, потому что его ждала та, чей образ он мог сравнить только с образом Мадонны.

Нельзя, нельзя было больше задерживаться!

— Что, Михайло, доберусь я до Москвы? — спросил он Калашникова.

— Оно, может, и доберётесь. Но когда? До Москвы пять карантинов, в каждом сидеть по две недели...

Всё равно нужно было ехать: была не была!

Вновь Калашников снёс тяжёлый сундучок в коляску. Моросил мелкий дождь. На откидную ступеньку налипла густая грязь, и коляска сильно наклонилась, когда он садился, — плохой признак.

Снова долго и медленно тащились, времени было достаточно и для грустных и для весёлых размышлений.

У шлагбаума их остановил карантинный офицер в плаще и фуражке. Пропуск! Пропуска не было.

— Вам, господин Пушкин, нужно ехать в Лукоянов — уездный город, чтобы там запастись пропуском, — посоветовал офицер.

Пушкин доказывал неотложность семейных обстоятельств, прибегнул даже к магическому имени Бенкендорфа — офицер был неумолим.

Снова один в пустом доме он мог лишь предаться воспоминаниям. Ему представлялись поездки с невестой в Нескучный сад. Кажется, не было ни мужчины, ни женщины, которые бы не оглянулись на них, необыкновенную пару, — так прекрасна была она, так прославлен был он.

Теперь ночами морозец прихватывал осеннюю жижу, превращая её в тягучую грязь, из которой нужно было выдирать ноги. А в комнате большую часть дня было так темно, что приходилось писать при свечах. Но он писал, писал...

Вот и закончил он главный, многолетний свой труд — «Евгения Онегина». Вначале он думал в отдельной восьмой главе описать странствования: Петербург — Новгород — Валдай —Тверь —Москва — Кавказ, но печальные наблюдения в путешествии, обнажившие российскую отсталость, лишь ещё резче подчеркнули нелепую несвоевременность европейских преобразований, ради которых его друзья вышли на Сенатскую площадь. И он отказался от этой главы, решив из уже написанного сделать добавление. Он вообще отказался от прежнего намерения перенести действие поэмы в новое царствование. Оставалась развязка.

«Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай» — такой эпиграф из Байрона поставил он.

Главу он начал с осмысления своего творческого пути. Сначала воспоминания о лицее, о себе, лишь расцветающем, когда к нему впервые явилась муза; он говорил о ней так, как говорит о возлюбленной, как будто она была неразрывной частью его собственного «я». Она являлась, овладевала им почти насильственно, и в эти часы свиданий с ней он был иным, чем в обыденной жизни. Он так и говорил: «мы» — муза и он — и называл её то шаловливой певуньей, то вакханочкой на его пирах, среди петербургских друзей, то наездницей, скачущей по степям или в горах Кавказа, то спутницей на брегах Тавриды, то подругой в шатрах бродячих цыган — и вот, наконец, в строфах «Евгения Онегина» она явилась уездной барышней. В заключительной главе поэмы он привёл свою музу на чинный петербургский раут, где Онегин, вернувшийся из долгого путешествия, должен встретиться с замужней, преображённой, холодно-царственной Татьяной...