Лев Дугин - Тревожный звон славы

Когда он возвращался, навстречу из кухни несли завтрак.

Днём седлали коня. Среди безмолвных заснеженных полей, защищаясь от леденящих порывов ветра и глядя на метущуюся позёмку, или в лесу, утонувшем в снегу, под защитой неколебимых стволов и распластанных, отяжелевших веток, можно было отдаться течению бурно сталкивающихся мыслей. И прежде всего его творения. Из множества замыслов какой ему ближе по духу сейчас? Трагедию после первых пяти сцен он отложил. Трагедия была о прошлом, а он захвачен был настоящим и будущим. Впрочем, не произрастали ли они из прошлого, как злак из земли? Во всяком случае, то, что наконец-то с дружеской откровенностью открыли ему, неизбежно должно было изменить кое-что в самом развитии главного его детища, огромной поэмы, в которой на ощупь он шёл от главы к главе. И если четвёртая глава «Евгения Онегина» была в общем ясна, то о чём будет пятая?

И вот он в своей комнате — то за столом, то на диване с книжкой, а то лихорадочно ходит, почти бегает из угла в угол.

Захотелось выразить в стихах огромную радость, которую он испытал от свидания с другом. Послание к Пущи ну! Начало легло почти сразу:

«Мой первый друг — Мой давний друг — Нежданный гость — Мой гость бесценный — И я судьбу благословил — Когда сей двор уединённый — Пустынным — Печальным снегом занесённый — Твой колокольчик огласил».

Боже мой, судьба всех разбросала в разные стороны. Сквозь минувшие годы лицейская семья вспоминалась единой, мирной, бесконечно счастливой, а они все, «чугунники», спаянные вечным и нерушимым братством. Нужно было сказать о Судьбе — и в этом выразить тот рокот неумолимых событий, приближение которых он теперь ясно ощущал:

«Скажи, куда девались годы — Скажи, где наши? где друзья? — Где ж эти липовые своды? — где Горчаков? где ты? где я?

Судьба, судьба рукой железной — Разбила мирный наш лицей — Наш мирный развела лицей...»

Но строки о гражданском подвиге друга, о деятельности его на судебном поприще почему-то не давались:

«Но ты счастлив, о брат любезный — Счастлив ты, гражданин полезный — На избранной стезе своей...»

Нет, стихи не шли!

«Ты презрел — Ты победил предрассужденья — Ты от общественного мненья — От истинных граждан — И от признательных граждан — Умел истребовать почтенья — И ты потребовал почтенья — Умел потребовать почтенья — В глазах общественного мненья — Ты от общественного мненья — Клеймо стереть отверженья...»

Долго бился он и бросил, не закончив стихотворение. В России крали, брали взятки и, верно, всегда будут красть и брать взятки — так этим ли заниматься поэту?

Когда на дворе мороз и всё вокруг завалено снегом, ты невольный пленник своей комнаты. И Пушкин обрадовался, когда пришла Ольга.

Улыбаясь девушке, он помог ей снять шубу из овчины и развязать платки. У Ольги ресницы и брови от мороза побелели, а щёки пылали. Всё же она перестала бояться его, привыкла к нему и даже старалась нравиться. Ей хотелось, чтобы ему с ней не было скучно.

— Загадку загадаю, ага? — сказала она.

Он погладил её по шелковистым светлым волосам. Она ободрилась, оживилась.

— Без рук, без ног, — произнесла она скороговоркой, — а в гору лезет?

У него складка залегла от переносицы через лоб. А она рассмеялась.

— Дежа!

Он не понял. И она пояснила:

— Ну, квашня под тесто!

Он поцеловал её. Тогда она заговорила шёпотом:

— Ой, барин, сумляюсь я очень, а вдруг батюшка изведал?

— Не бойся, не бойся, — успокаивал он.

И она доказала, что не боится. А потом сказала:

— Вот у меня родиминка тута. Значит, я судьбой меченная, да, Александр Сергеевич? Ах, я вас ничего не прося, Александр Сергеевич, а только на милости ваши очень надеюсь... Севони всё о вас, о вас думала. Навыкла я теперь к вам. Ай, бедушка! Ай, лихонько... Мне жданки теперь уж невтерпёж. Я аж стомилася...

Она была наивно искренна, и от неё пахло свежими яблоками. Глядя на неё, он думал о том, что, если его друзья победят, эта девушка из крепостного состояния перейдёт в свободное. Уже ради одного этого следовало бросить кровавый вызов и идти на жертвы. Впрочем, он вспомнил, что Арина Родионовна, сама получив вольную, не захотела её для своих дочерей. Но в этом был резон: если земля оставалась помещикам — что без земли делать крестьянам?

— Мне идтить? — спросила Ольга.

— Да. Нет. Постой...

Он о чём-то раздумывал, а она украдкой поглядывала. Странный был этот барин — не похож ни на Осипа Абрамовича, ни на Марью Алексеевну: их обоих она видела ещё маленькой девочкой и от страха перед ними трепетала.

— Мне идтить?

— Послушай, Ольга. Хочешь быть вольной? — спросил Пушкин.

Она не поняла.

— Ну... Жить где хочешь, жить как хочешь...

Что-то обидное показалось ей в его словах.

— Как можно! Мы — ваши. Мы очень даже довольны нам других господ не нужно!..

— Но ведь крестьяне кругом всё бунтуют!

— Дак, Александр Сергеевич, кому же волюшки не хочется? Кому же погулять не хочется? Мне идтить?

— Ну иди...

Начинался новый день, и опять он для бодрости с утра садился в ванну со льдом. А потом принимался за работу. Он вернулся к своим «Запискам». Теперь он перебирал в памяти всё, что, несомненно, связано было с тайными обществами. Конечно же сходки в доме на набережной Фонтанки — пылкого и резкого Никиты Муравьёва, дерзкого и храброго Михайлы Лунина, рассудительного и осторожного Ильи Долгорукова, морского офицера Бестужева [155] Долгоруков Илья Андреевич (1797—1848) — поручик, впоследствии генерал-лейтенант, член Союза благоденствия. Бестужев Николай Александрович (1791—1855) — капитан-лейтенант флота, писатель, художник, декабрист. , и ещё, и ещё многих — конечно же эти сходки были не случайными. И в Кишинёве разговоры у Михаила Орлова, и якобы мирная встреча в Каменке с Давыдовым [156] Давыдов Василий Львович (1792—1855) — участник Отечественной войны 1812 г., полковник в отставке с 1820 г., председатель Каменской управы Южного общества декабристов. и Якушкиным, конечно, тоже были полны скрытого смысла... Он занёс всё, что сохранила память, в «Записки» — для Истории. Несколько страниц посвятил он разговору с Пущиным.

А потом мысли невольно притекли к Николаю Михайловичу Карамзину. С этим, бесспорно, великим человеком связано было так много! В Китайской деревне Царского Села он — может быть, последний русский летописец — при нём, Пушкине, составлял ноты к обширному своему труду... Конечно же Карамзин проклянёт переворот! За неизбежно пролитую при этом кровь. Ужасы якобинской диктатуры некогда потрясли его. Он восклицал: «Век просвещения! Я не узнаю тебя — в крови и пламени не узнаю тебя!» Нет, он ратовал лишь за постепенные улучшения на пути общего просвещения...