Лев Дугин - Тревожный звон славы

Языков довольно равнодушно пожал плечами.

— Рылеев... — будто сам с собой рассуждал Пушкин. — В нём зрел истинный поэт — этого и разглядеть нельзя было сразу. И вот, он принёс себя в жертву. Имеет на это право поэт?

Языков опять равнодушно пожал плечами.

— Было бы с чего. Да, рабство в России. Так оно всегда было, русское наше рабство. — Он произнёс это смиренно, без всякой энергии.

Пушкин пытливо посмотрел на него:

— Вот как?

— Но жить нужно для себя, своей жизнью жить, — продолжал Языков.

— Нет уж, нет, простите, этого мало для истинного поэта, — возразил Пушкин.

Языков не спорил. Он просто сказал своё:

— Здесь, в Тригорском, в тишине, в уединении я нахожу более пищи духовной, нежели в шумных Петербурге и Дерпте.

— А я так пропадаю здесь с тоски, — признался Пушкин.

Нередко Языков и Вульф приходили в Михайловское.

Языков сразу же влюбился в старую Арину Родионовну, в истинно русскую женщину! Она, радуясь гостям, развлекавшим её тосковавшего любимца, готовила щедрые угощения, а во время трапезы — весьма изощрённой — занимала их забавными разговорами. Она рассказывала о прошлом житье-бытье, о нравах минувшего века.

— В старину-то, — звучал неторопливый, певучий голос Арины Родионовны, — бары живали куда пышнее, шумнее теперешних... Ныне такой власти нет, как в старое время. Богатый барин любого соседа-помещика мог в своё удовольствие разорить, а то и земли его вовсе забрать, а то и скоморохом себе его сделать. Потому вельможа. И всё в руках его было, и все перед ним трепетали. В суд подадут — так и суд и свидетели в его же руках. А уж не пойди к нему в гости, ежели зовут, — силком приволокут... В старое время, милые вы мои, хлебосольство было. Бывало, со всей губернии съезжались, плясали, веселились — и не день, и не два, а неделю. А уж музыка... А уж за столом — кафтаны шитые да парики...

Вот был один барин: велел построить при въезде в усадьбу арку. Вспыльчив был и не терпел никакого несогласья. И расправа была коротка: на конь своих удальцов, да и грянет на противника, да и высечет плетьми. И вот поставили из города команду брать его. А он через своих-то людей узнал — едет навстречу в санях на лихой тройке. Да вдруг остановился да медведя выпустил и на всю команду ужас такой навёл...

Да, в старину во всём благородство, власть, могущество были, а держали себя уж истинно как бары: ты хоть и дворянин, да небогат, так я тебя из милости к себе пущу, а может, только чтоб над тобой потешиться. А уж бал такой закатит: у него столового серебра пуды, музыкантов хор, а то два... А псарей-то, а доезжачих-то! А собак — гончих и борзых — ну целое стадо... А вот знаю, милые вы мои, барин был: смастерили ему золотую карету, запрягли цугом, мальчиков нарядил в мундиры, баб разодел, а впереди всех дворецкий звонит в колокольчик... Да что я разговорилась! Кушайте. Я бабашки, толстые оладышки, ещё напеку...

И заслушивались её рассказами и сам Пушкин, и его гости. Дар, истинный дар господень был в этой старушке.

А уж какая была кулинарка! Подавала на стол и уху, и кулебяку, и поросёнка под хреном, и курицу, и телятину, и желе собственного изобретения.

Но чаше всего пировали вечерами в тригорской бане.

В вакхическом разгуле Языков декламировал свои стихи:

Увлёкшись, он не закрывал рот часами, и Пушкин внимательно его слушал.

— Вздор! — восклицал Языков. — Я скорее брошу в жизни всё, что можно бросить, чем перестану писать стихи. Хороши ли они, худы ли, только я счастлив, когда пишу их, и этого довольно для меня. Моя муза молода, ещё запирается, но я в неё верю.

Развлекались стрельбой из пистолетов, купались в Сороти, совершали верховые и пешие прогулки...

— Это лето, — снова витийствовал в бане Языков, — будет одним из лучших моих воспоминаний. Я вопрошаю совесть свою, внимаю ответам её — и не нахожу во всей моей жизни ничего более прекрасного, приятнейшего, достойнейшего... Моя душа чиста, и я говорю лишь то, что чувствую.

Разгорячённый вином, он вскочил.

— Вот я перевёл с немецкого песню, теперь студенты в Дерпте её распевают!.. — И запел, нестерпимо фальшивя:

— В ваших созданьях, — ободрял его Пушкин, — поэтический восторг, стремительный стиховой темп, какая-то страстная поэтическая песнь...

Языков, не садясь на место, продолжал декламировать.

— У нас поэты любят употреблять одни и те же слова, образы, а вы нет! — искренне восхищался Пушкин.

— Вы ещё не знаете его, — сказал пьяный Алексей Вульф. — Он не из тех, кто податлив на знакомства! А с вами он решился.

Языков не в силах был от стихов перейти к обычной речи. Кровь густо бросалась ему в лицо.

Новый приятель, Языков, прожил в Тригорском почти месяц, отвлекая Пушкина от горестных тревог и мучительных ожиданий. Нового своего друга Пушкин заботливо проводил до самого Пскова.

Склонившись над столом, он читал «Донесение Следственной комиссии» и чувствовал себя не вдали от Петербурга, в мирном захолустье, в Михайловском, не в комнате, обставленной небогато, но всё же удобно, с книгами на полках, с мягкими креслами и диваном, с окнами, открытыми благоуханию лета, а в крепости, на каменном полу, в сыром, тёмном каземате с низким, давящим потолком. Он почти задыхался.

«В 1816 году несколько молодых людей, возвратясь из-за границы после кампаний 1813, 1814 и 1815 годов и узнав о бывших тогда в Германии тайных обществах с политической целью, вздумали завести в России нечто подобное...»

Сразу же всплыло во всех подробностях: Пущин, Вольховский и он в лицейских мундирчиках в недалёкой от Царского Села «Священной артели»...

«...Желающий вступить в Общество (Союз спасения) давал клятву сохранить в тайне всё, что ему откроют... Некоторые члены уехали из Петербурга; иные находили неопределённость в цели... другие не иначе соглашались, как с тем, чтобы Общество ограничилось медленным действием на мнения, чтобы устав оного (по словам Никиты Муравьёва), основанный на клятвах, правиле слепого повиновения и проповедующий насилие, употребление страшных средств кинжала, яда... был отменен...»

И в памяти ожили шумные сходки в доме Никиты Муравьёва, его, Пушкина, смелые стихи и ноэли, которые он читал и которые в списках тут же расходились по всему Петербургу и по всей России.

«Родилась ужасная мысль о цареубийстве...»

«Кинжал» он написал на юге, в Кишинёве, и тоже пошли бесчисленные списки.