Руфин Гордин - Петру Великому покорствует Персида

Отсюда вёл путь в «рай» через Баб-и-Саадет — врата Счастья. Они охранялись строже всего. Ибо за ними была резиденция самого султана — владыки вселенной и его святая святых — гарем.

У врат Счастья дежурили свирепые чёрные евнухи. Они отмыкали калитку только избранным. Вот и сейчас они склонились в низком поклоне перед своим главою — Хаджи Бешир-агою. Он спешит с утренним докладом к владыке вселенной султану Ахмеду III.

Власть Хаджи Бешира поистине бесконечна. С нею не могут соперничать ни шейх-уль-ислам — духовный глава мусульмун, ни великий везир — первый министр султана. Как он возвысился, этот эфиоп, за которого некогда на невольничьем рынке было заплачено всего тридцать пиастров? Не отсечением же мужской плоти? В окружении султана были сотни таких, как он, оскоплённых, дабы не впали в соблазн, чёрных и белых евнухов.

Загадку эту никто не мог разрешить. Бешир был самым доверенным лицом султана, он единственный мог потревожить его без доклада. Он был и самым богатым, ибо ключом, открывавшим милости, а порою и сердце султана Ахмеда, были его уста. Он в равной мере владел жизнью и смертью подданных падишаха и царя царей, какой бы высоты они ни достигли. И они не жалели подношений. Вот почему богатство Бешира было несчитано и немеряно. Говорили: оно больше султанской казны.

Вот он миновал первую стражу, вторую — у тронной залы, наконец третью — у покоев падишаха.

Солнце вселенной уже бодрствовало. Он, правда, ещё возлежал, но балдахин был поднят, и рядом с ним, на ложе, покоилась стопка рукописных книг. Одну из них он небрежно перелистывал.

Бешир пал на пол и стукнулся лбом о ковёр.

— Знаю. Верю. Ценю, — отозвался султан на эту церемонию верноподданичества. — Встань. Вот послушай, что говорит мудрец, ибо день правоверного должен начинаться с трапезы мудрости. Это наш великий Вейси в своей прославленной «Хаб-наме» — «Книге сновидений». Итак... — И султан с какой-то подчёркнутой многозначительностью глянул на Бешира. — «...кровожадный татарин пригрозил одной слабой женщине, что убьёт её. Та стала умолять его, говоря: «У меня в руках была крупная драгоценная жемчужина. Испугавшись тебя, я проглотила её. Подожди немного, пусть она выйдет, тогда возьми её себе и отпусти меня». Безжалостный татарин тотчас рассёк вероломным мечом грудь бедняжки и вынул жемчужину. Об этом проведали шайки татар. «Оказывается, у женщин этой страны в утробе произрастает дорогой жемчуг», — решили они. И в тот же день эти кровожадные варвары предали жестокой смерти более ста сорока тысяч женщин, пока не убедились в том, что это вздор. Так в странах Иран и Туран некому стало услаждать воинов и рожать детей...» Вот к чему приводит алчность. Она затемняет ум и лишает человека совести, — назидательно заключил султан. — Ты понял?

— О величайший из великих, о кладезь мудрости, — запричитал Бешир, сидя на корточках против ложа султана, — каждое твоё слово остаётся во мне навек и даёт живительные ростки. Я понял всё. Но я невольник твоей славы и твоей мудрости. И люди идут ко мне, зная, что я приближен...

— И несут, — насмешливо подхватил султан, — и суют, и просят.

— Даже у твоего нижайшего раба могут быть слабости, — покорно отвечал Бешир. — Не я прошу — они просят.

Султан рассмеялся — ответ главы чёрных евнухов привёл его в хорошее настроение. Он встал со своего ложа и, потрепав Бешира по щекам, подошёл к окну, откинув лёгкую занавеску.

За окном сиял благостный летний день. Ослепительная голубизна неба сливалась на горизонте с такой же голубизной Мраморного моря.

Вот уже без малого два десятилетия занимал золотой трон султанов Ахмед III. В будущем году двадцатилетие его царствования совпадёт с его же пятидесятилетием. Он достиг вершины возраста и власти по соизволению Аллаха. Подумав об этом, Ахмед невольно погладил себя по животу: он заметно выдавался под ночной рубахой тонкого дамасского шёлка. Обрюзг, отяжелел, всё более чувствует одышку и всё реже — желание. Женщины тешили взор, их покорность — сердце. Нити седины посеребрили сильно поредевшие волосы на голове, борода же стала совсем седой. Он отказывался красить хной — молодиться. Он устал оказывать себя сильным и мудрым. Того, что было при нём, ему вполне доставало. А до тех, кто изредка его созерцает, ему уж не было дела.

— Ну что? Каков подлунный мир, осенённый моим правлением? — насмешливо спросил он Бешира.

— Бейлербей Янины прислал тебе в дар пятнадцатилетнюю газель. Позволь, о мой повелитель, ввести её на твоё ложе, дабы ты вкусил от плода её невинности. Это сладчайший цветок...

— Ты её освидетельствовал? Она действительно сладчайший цветок? — с деланным любопытством спросил Ахмед.

— О да! Она слишком пуглива, но я подготовил её. Она готова отдать тебе, повелитель, свой драгоценный плод. Правда... — и Бешир замялся.

— Говори!

— Правда, чтобы сорвать его, понадобятся усилия...

— Откуда ты знаешь? — нетерпеливо перебил его султан.

— О великий повелитель, мне ли, поседевшему на твоей службе, не знать. Прежде чем впустить в твой гарем новую наложницу, я не жалею усилий, дабы освидетельствовать её со всех сторон. Не исходит ли запах от её тела, свежо ли дыхание, нормален ли желудок, наконец, какова степень её девства.

— Как же ты её определяешь, о великий лукавей?

— Осторожным ощупыванием, ибо это старинный способ, коим пользовались с древнейших времён наши учёные. У новой газели очень плотная плева. Но ты без сомнения пронзишь её, ибо твой опыт велик, как ни у одного из смертных.

— Ты знаешь, Бешир, — медленно произнёс султан, — я потерял вкус к взламыванию ворот блаженства. Мне больше по нраву их услужливое и умелое открывание. Что было, то прошло, как говорят наши мудрецы. Теперь женщина должна руководить моим желанием, она должна быть искусной в угождении моему зеббу. А твоя газель всего лишь несозревший плод. Она в лучшем случае сумеет быть покорной, разбудит моё давно дремлющее любопытство. Да и не знаю — разбудит ли.

— Но, мой повелитель, если бы ты видел её стройность и соразмерность, её упругие розовые сосцы, её нежнейшее лоно и манящий иль ферд, покрытый пушком невинности, ты бы, несомненно, возбудился. И твой величественный и разящий зебб возжелал бы погрузиться в неё со всех сторон, дабы насладиться свои мужеством.

— Ты намерен меня возбудить, лукавый Бешир. Но все те достоинства, о которых ты говоришь, есть у многих моих наложниц. Кроме девства, которое надо преодолевать. А мне не хочется. Ты подготовишь мне к вечеру одну из них. Хотя бы Фариду. Она умеет всё, чему твоя газель выучится не прежде чем через год. Я отдаю ей себя, зная, что её тело, её губы, её сладчайший рот и язык отыщут самые потаённые, самые сокровенные углы наслаждения и проникнут туда, открывая для меня неизведанное. Если же я пожелаю, то она позовёт себе в помощь доверенную подругу, и они станут услаждать меня вдвоём. А газель... Пусть она оботрётся в гареме, быть может, та же Фарида чему-нибудь научит её. Кстати, сколько наложниц, моих рабынь, состоит под твоим присмотром?