Мазер де Латюд - В тисках Бастилии

Прибыв в Антверпен, где баржа сделала остановку, я с ним распрощался.

Как только я потерял из виду молодого савояра, я изменил направление и не останавливался до тех пор, пока не вступил на голландскую землю. В глубине души я был убежден, что в Амстердаме меня уже поджидает чиновник брюссельской полиции, который найдет какой-либо способ меня задержать. Злоключения несчастного Далегра служили доказательством, что для маркизы Помпадур не существовало ничего святого.

Выезжая из Парижа, я имел семь луидоров, а когда добрался до Берген-оп-Цома, у меня оставался только один. Я поселился на жалком чердаке и сейчас же написал отцу. Я ждал писем от него в Брюсселе и был удивлен, не получив их. Позднее выяснилось, что они были перехвачены французским полицейским чиновником, которому было поручено выследить меня там. Последние гроши пришлось отдать за проезд от Берген-оп-Цома до Амстердама.

Понятно, что я не особенно искал сближения с пассажирами барки. Мне не хотелось обнаружить перед ними мое бедственное положение и вызвать в них чувство жалости. Но я все же не мог не обратить внимания на одного из моих спутников: его строгое лицо и суровый вид невольно привлекали к себе и внушали страх.

Это был Жан Теергост, уроженец Амстердама. Он в свою очередь внимательно разглядывал меня и, в особенности, мой умеренный завтрак. Когда я насытился, он обратился ко мне:

— Привет вам! Судя по тому, как вы едите, аппетит ваш превосходит ваши средства.

Я с замешательством подтвердил правильность его предположения. Он ничего не прибавил, но когда наступил обеденный час, он подвел меня к столу, на котором были разложены его запасы, и сказал:

— Пожалуйста без церемоний, господин француз! Садитесь, пейте и ешьте.

Между нами завязался разговор, и вскоре я убедился, что под грубой оболочкой этого человека скрывались прекрасные душевные качества. Когда мы приехали в Амстердам, полное отчаяние овладело мною. Вынужденный бежать с родины, один на чужой земле, без семьи, без друзей, без денег и без покровителей, — чего мог я ожидать от будущего?!

Мои слезы и уныние тронули великодушного голландца. Он взял меня за руку и произнес сердечным тоном:

— Не плачьте: я не покину вас. Я не богат, но сумею вам помочь.

Он и его жена приютили меня. Очи устроили мне постель, отдав свой собственный матрац. Я понимал, что не мог не стеснять своего хозяина, и тем более трогала меня его доброта. Теергост давал мне не только кров и пишу, но старался доставить и кое-какие развлечения. Воспоминание о несчастном Далегре страшно волновало меня. Я был уверен, что наша безжалостная гонительница снова бросила его в тюрьму.

Случай свел меня с одним богатым французом. Он оказался уроженцем моей родины — Монтаньяка — и превосходно помнил моего отца и всю мою семью. Он настоял, чтобы я переехал к нему, дал мне комнату, белье и заказал мне платье. В доме Луи Клерга, как звали этого благородного француза, собирался весь город. Ознакомившись с моим печальным положением, он сейчас же собрал всех своих друзей, чтобы посоветоваться с ними о моей дальнейшей судьбе. Луи Клерг опасался, как бы маркиза Помпадур не сделала в Голландии того, что для нее оказалось возможным сделать в Брабанте с моим бедным товарищем. Но друзья его полагали, что я не подвергаюсь ни малейшему риску. По их мнению, правительство и население Амстердама не были способны обмануть столь низко доверие несчастного, обратившегося к ним за убежищем и покровительством.

Я верил этому, а между тем нити гнуснейшего заговора уже готовы были опутать меня. У французского посла хватило подлости хлопотать перед голландскими властями о моей выдаче, и, запуганные угрозами, а может быть и подкупленные, они пошли на гнусное дело и удовлетворили его ходатайство.

За каждым моим шагом следили сыщики. Несмотря на все мои предосторожности и на перемену фамилии, все мои письма были перехвачены, исключая одного, которое могло помочь моим врагам в их погоне за мной. Арестовать меня в доме Клерга было несколько опасно и неудобно, и вот к какому средству пришлось им прибегнуть: они пропустили ко мне одно из писем отца, в котором был вложен вексель на имя амстердамского банкира Марка Фрейссине, сроком на 1 июня 1756 года.

В этот день за мной ходили по пятам, и когда в 10 часов утра я явился к банкиру, меня схватили, связали и, выдавая за важного преступника, с позором протащили по городу среди жадной до зрелищ толпы. Мои конвоиры были вооружены толстыми палками и били ими всех, кто попадал под руку, и, конечно, главным образом — меня. От одного особенно сильного удара по затылку я потерял сознание и упал. Очнулся я в мрачном подземелье.

На утро ко мне явился арестовавший меня полицейский чиновник. Его звали Сен-Марк.

Пользуясь моей беззащитностью, этот негодяй начал оскорблять меня своими злыми насмешками, но мое презрение к нему было так велико, что я не удостоил его ответом.

Между тем Луи Клерг и те из его друзей, которые верили в мою невинность, начали волновать народ. Известие об этом возбудило во мне живейшее опасения: я знал, что нахожусь всецело во власти врагов и что жизнь моя в их руках. Сен-Марк вторично удостоил меня своим посещением. Он сказал, что хочет помириться со мной, и принес мне унцию превосходного табаку.

Легко понять мои подозрения: я бросил табак. Лицо тюремщика, явившегося ко мне на следующий день, выражало сильное удивление. Днем позже мне пришлось перенести несравненно более тяжелое испытание. Около восьми часов вечера до меня вдруг донесся сильный шум, и я увидел сквозь решетки темницы человек восемь или десять. Одни из них держали в руках фонари, а другие — острые железные брусья и огромные молоты. Дверь открылась, и все эти люди окружили меня, не произнося ни слова. В течение довольно долгого времени они внимательно разглядывали меня.

— Бейте же! — закричал я. — Чего вы ждете?

Не отвечая ни слова, они начали рассматривать стены моей камеры (мне пришло в голову, что они искали удобного места для гвоздя и веревки). Одни попробовали железными брусьями, нет ли где-нибудь выломанных камней, другие стучали молотками по решеткам. Окончив эту процедуру, все они ушли так же безмолвно, как и пришли.

Впоследствии я узнал, что подобные посещения тюрем — обычное явление в этой стране.

Я пробыл в каземате девять дней. Утонченная жестокость моих врагов состояла в том, что они обращались со мной хуже, чем с самыми отъявленными преступниками. 9 июня 1756 года в 10 часов утра тюремщики надели на меня кожаный пояс, по обеим сторонам которого находились два больших металлических кольца, запиравшиеся висячими замками. Этими кольцами они охватили мои руки, лишив меня таким образом возможности ими пошевельнуть. Затем меня посадили в возок, где поместились также голландский полицейский чиновник и два конвоира, и в таком виде провезли по городу, вторично выставив на позор перед всем населением Амстердама.