Георгий Фёдоров - Возвращенное имя

Стихи эти кончаются так:

Новое поколение, пришедшее на смену Велимиру Хлебникову и Петру Митуричу — поэт Борис Слуцкий и художник Май Митурич, — исходя из самого духа и содержания творчества Хлебникова, решили установить на его могиле подлинную «каменную бабу». Союз писателей поддержал эту идею. Вот с просьбой добыть «каменную бабу» они и обратились ко мне, рассчитывая, и не без основания, что я пойму их желание и как археолог смогу его осуществить. Это, однако, оказалось очень трудным делом. Разумеется, у меня как у археолога много не только знакомых, но даже и друзей среди директоров музеев. В некоторых из этих музеев имеются и «каменные бабы». Однако оказалось, что получить «каменную бабу» из музея нет никакой возможности и ни один директор в этом не властен. Досадное, но, может быть, и вполне справедливое правило. Что же, ведь немало «каменных баб» еще и до сих пор высятся на вершинах курганов. Провели разведку, обнаружили целый ряд таких изваяний, относящихся к самым различным эпохам и расположенных в разных местностях. Казалось бы, чего уж лучше! Выбирай, какая понравится, и перевози ее в Москву. Вдруг выявилось совершенно неожиданное обстоятельство. Все «каменные бабы», стоящие на вершинах курганов, пользуются у местных жителей большой популярностью и находятся под их охраной. Их даже перед праздниками частенько моют и белят. Более того, до недавнего времени эти «бабы» были предметом поклонения. Они считались божествами плодородия. Им молились, прося о хорошем урожае, верили, что «бабы» могут покарать за непочтение к ним или за конокрадство и другие преступления перед обществом. Им приносили жертвы. Так, у подножия некоторых статуй были найдены кости животных, множество монет XVIII и XIX веков. Дело осложнялось. Был предложен проект похищения «каменной бабы». Намечен объект в Ставропольской степи, разработан план похищения, который должен был быть осуществлен ночью, с помощью грузовой автомашины. Однако проект этот мной и другими, как говорится, заинтересованными лицами по вполне понятным причинам был отвергнут. Нельзя обижать народ.

Казалось, дело не только осложнилось, но просто зашло в тупик. И вот, после нескольких лет бесплодных поисков и раздумий — неожиданная удача. Мой друг и коллега, работающий в Киргизии, на берегу огромного горного озера Иссык-Куль обследовал один из находящихся там курганов. Он обнаружил редчайшую находку. Стоявшая на вершине кургана «каменная баба» каким-то образом соскочила с каменного пьедестала и стала постепенно погружаться, уходить в глубь земляной насыпи кургана. Когда мой коллега обнаружил ее, в насыпи еле-еле виднелась лишь самая макушка, совершенно неприметная для неспециалиста. Вот это удача — «баба» и не в музее, и не предмет почитания местных жителей, даже совсем им неизвестная.

Мой коллега выкопал «бабу», привез ее в Москву и передал мне, а я в Союз писателей. «Баба» оказалась на редкость выразительной. Сделана она была в VI—VII веках нашей эры. Черты лица явно тюркские. Это — женщина с задумчивым, печальным лицом, скромная, спокойная. В правой руке ее — нечто напоминающее круглый сосуд, но скорее — плод граната, который на всем Востоке является символом вечной цикличности, взаимосвязанности и взаимоперехода жизни и смерти. Скульптор, изваявший ее около полутора тысяч лет назад, был подлинным художником.

Мы установили статую на могиле Хлебникова. Здесь находится она под надежной охраной и достойно венчает могилу поэта. Здесь же погребены Петр Митурич, Вера Хлебникова, мать Хлебниковых — Екатерина Алексеевна. Круг замкнулся.

На вокзале, едва соскочив с подножки вагона, я увидел Адриана и Галку. Но где же Помонис? Я тщетно искал глазами его высокую сильную фигуру, облаченную в неизменный коричневый пиджак с неизменным же кокетливым цветком в петлице.

По лицам ребят я еще до всяких объяснений понял, что случилось что-то очень тяжелое, непоправимое.

— У профессора несколько месяцев назад был инсульт, — тихо сказал Адриан, отвечая на мой немой вопрос. Потом, прищурив свои слегка выпуклые добрые глаза, он, глядя куда-то поверх меня, продолжил: — Врачи говорят — физически он поправился. Но произошло что-то ужасное: знаете, что в жизни каждого человека может быть… Мы часто убегаем от страха и обычно вполне успешно. От страха смерти, от страха бессилия старости, от страха потерять близких. Но бывает, что человека нагоняет страх, и тогда ему худо. Так вот, профессора нагнал этот страх. Врачи говорят, что, если он сам этого не преодолеет, никакая медицина не поможет. Он почти не встает и давно уже нигде не был.

Прежде чем я, ошарашенный этим известием, успел хоть что-нибудь произнести, Галка, сейчас больше чем когда-либо похожая на взъерошенную птицу, тихо обронила:

— Профессор сказал, что, когда вы поработаете в музее, он примет вас у себя.

— Зачем же в музей, — решительно сказал я, — поехали прямо к профессору.

По дороге я машинально спросил:

— А где Николай?

В ответ Адриан только зло пожал плечами, и я понял, что по крайней мере сейчас лучше не продолжать разговор на эту тему. Впрочем, я мог бы и сам догадаться, что вряд ли найду его возле Помониса, ведь все к этому шло.

Когда мы вылезли из машины, Адриан своим ключом открыл входную дверь, и ребята, ступая на цыпочках дошли до передней и тут же тихо ушли, оставив меня одного. Я стоял в маленькой лоджии со стеклянными стенами, покрытыми вьющимися растениями, и стеклянной же дверью, сквозь которую был виден кабинет. Я шагнул было вперед. Сердце сжалось. Помонис был здесь, совсем рядом, но какая-то невидимая сила властно остановила меня. Я беспомощно глядел на него. Я не мог понять, дремлет он или думает о чем-то, и не решался нарушить его покой. Я много раз бывал в этом кабинете. Я знал его не хуже самого Помониса. Большая с низковатым потолком комната своим окном, занимавшим всю стену, выходила прямо на море. Блики, отражавшиеся от набегавших волн, скользили по высоким темным книжным шкафам, по столу, на котором в беспорядке валялись трубки, географические карты, какие-то фолианты, панцирь слоновой черепахи, морской бинокль, античный бронзовый светильник, тетради, секстант и множество всякой всячины.

Все было таким же, как всегда. Все. Все. Другим стал Помонис. Он сидел совершенно неподвижно, закрыв глаза с набрякшими коричневыми веками, уронив большие руки на подлокотники плетеного кресла, с сиденьем, слегка опущенным к спинке. В таком кресле удобно сидеть, но встать из него трудно. Ноги профессора были заботливо укутаны клетчатым шерстяным пледом. Под головой — зеленая бархатная подушечка. Лицо его, исхлестанное временем и непогодой, несмотря на многомесячную болезнь, не потеряло загара. Особенно выделялись три глубокие вертикальные морщины — одна, идущая от переносицы вверх по крутому лбу, и две возле углов рта. Заключенное между этим трехсвечником лицо его с твердыми и резкими чертами заметно отличалось от морщинистой шеи и уже размытых очертаний щек. Седые волосы его пышной шевелюры не были мертвы, они блестели и отливали голубизной. Профессор сидел совершенно неподвижно, но не трудно было понять, что как раз не в этом его суть, его естество. Так неподвижно лежащий клинок в самой своей форме, остроте заточенного лезвия, стали, из которой он сделан, несет свое предназначение, он создан для быстрого и сильного удара, а не для покоя.