Леонид Мончинский - Прощёное воскресенье

И в тиши своего одиночества суждено было выбирать. Она увидела себя, окутанную легким прозрачным облачком. Неощутимо разделенная надвое, почувствовала готовность распрощаться с ненужной жизнью.

— Иди, — позвала ее небесная Клавдия.

Слово чистое, будто отмытое в таежном ручье.

Слушать хочется. Но другой голос с высоты, недосягаемой никакими глазами, предостерег:

— Не время! Еще не время…

И победило послушание высокому голосу, а через послушание — вернулся покой в земное ее сердце. Детские руки обняли позывистую душу. Она уже не рвется в высь. Небесная Клавдия спустилась на землю. Они соединились, стали неразделимы. Все входит в границы свои, обретает размеры и тяжесть. Остается с познавшим другое состояние, частица Той памяти, негасимая свеча, чей свет необходим человеку для озарения смысла земной жизни, чтоб освещать и согревать его путь до последней черты. И черту он должен перейти с тем светом.

Отныне всем желающим слушать скажет она:

— Жизнь — страшный сон, от которого вера поможет нам очнуться по ту сторону смерти. Где матери ждут детей, дети — матерей, жертвы — палачей. Где кончаются тайны и время. Но есть Любовь. Она выкрикнет имя твое и, все рассудив наперед, вернет каждому то, что он отдал другим в мире тварном.

Ну, разве не ясно — здесь мы — сеятели, на другой стороне — жнецы. Земная жизнь может осудить дух наш на нищенство в вечной жизни…

Душа третья слепа. Даже душой себя опознать не может. Горе! Не озабоченная мыслями о том, что ждет ее за границей смерти, в бредовой темноте готова стоптать всякого, кто встанет поперек ее воли. Слепому свет не объяснишь. Особенно когда прозрение его не искушает. Когда гор дый разум отверг Создателя, ибо таковым считает себя сам.

И ничем не привязанная к Истине, душа побрела своим путем. Что сотворит она, слепая и гордая? Где предел темных блужданий?

— Эй, кто-нибудь, удержите ее!

Тишина. Даже колокол не зовет молиться за прозрение беспризорного человека: звонаря убили…

…Три души собрались под крышей дома Свинолюбовых. Каждая в своем особом состоянии. Для одной кончилось время. Для двух других время пробило полдень, и последний удар маятника отмерил конец терпению Родиона. С той минуты он думал только о бое. Он сказал:

— Живи как знаешь! Мы в полном расчете.

Круто развернулся. Толкнул плечом дверь.

Она шумно отлетела в темные сени, начала медленно, с ленцой, возвращаться на место, пропустив в избу радостное ржание командирского иноходца.

Дверь стала на место, и в доме все успокоилось. Наступил покой именно такой, каким ему положено быть над умершим: торжественный и стойкий. Одно было плохо: покойница лежала как-то неловко, скомканная неосторожной смертью.

Солнце незаметно сползло с воскового лица Лукерьи Павловны на покрытое легким кружевом плечо. Из-под плеча выглянул таракан. Пошевелил усами, снова спрятался и больше не показывался, должно быть, убрался под печку.

За окном две спаренные лошадки провезли зеленую пушку с длинным стволом. Стоя на передке, боец в распахнутом тулупе кричал-, размахивая над спинами лошадей вожжами:

— А ну не ленись! Гони, родимые!

Крик помог Клавдии вернуться в себя. Она огляделась с почти животной покорностью. Потрясение от случившегося постепенно отступало перед необходимостью что-то делать. Она потянулась к работе, как больная корова к спасительной траве. И первым долгом подумала о Тунгусе:

«Отпустить надо будет, не то так в цепи и сдохнет».

Сняв с большой пуховой подушки накидку, завесила зеркало — покойник в доме. Каждый ее шаг был несуетливо продуман. Она наклонилась, ухватила за холодеющие ноги хозяйку дома, осторожно потащила ее от печи. Тело двинулось легко, но голова неожиданно глухо стукнулась об пол.

Клавдия вздрогнула, ладони не разжала.

— Ух, ты! Будто черт копытом! — произнесла она и снова потянула, приговаривая: — По крови скользит тетя Луша. По собственной кровушке, как на саночках…

Затем осторожно сложила на груди покойной еще послушные руки и двумя пятаками, из маминого узелка, прикрыла удивленные глаза. Нос сразу вытянулся, заострился. Тетя Луша перестала к ней присматриваться.

Кровь на полу была густой и тягучей. Каждый раз, опуская в ведро с водой липкую тряпку, она ощущала тошноту от острого, солоноватого запаха. К концу уборки запах, однако, прижился, стал совсем обыкновенным.

— Ко всему привыкаешь, — убеждала себя Клавдия, с трудом перетаскивая через высокий порог ведро. — Жива и ладно. Сил еще наберешься…

И держась за ведерную ручку двумя руками, вышла во двор.

День млел в непривычном тепле. По затихшему городу гуляла беззаботная весна. Смерть в такой день казалась особенно нелепым, прямо-таки не помещающимся в сознании, делом. А еще бой ожидается, и сколько принесет он смертей.

Клавдия вылила разбавленную водой кровь Лукерьи Павловны под потный рябиновый куст. Зажглась и погасла последняя капля. Снег под кустом стал розового цвета.

У нее хватило сил снять цепь с покорного Тунгуса. Пес смотрел на нее потерянным взглядом. Она чувствовала этот взгляд, поднимаясь на крыльцо, но не обернулась. Были другие заботы, поважней собачьих. От них не отвернешься.

Свежая прохлада дома пахла кровью. Опять подступила тошнота. Клавдия с ней справилась и подумала:

«Дом надо сжечь. Пусть вместе уйдет. Мне ее схоронить не под силу..»

Но глянула на завернутый каравай хлеба и переменила намерение.

«Хлебом расплачусь, пока его не растащили. Вона сколь голодных. За полпуда, поди, и худой человек на добро пойдет. Боле недам. Ах, даладно: сколь попросит, столь и дам. Успеть бы ТОЛЬКО».

Слабый, едва потревоживший слух голос отвлек ее от трудных забот. Плакал ребенок. Жалостливо и робко всхлипывал. Малыш не хотел ничего тревожить в этом страшном мире, только напоминал — я живой. Его заботы были земными: он хотел есть.

— Прости, сынок! Прости, Савушка! — со всей серьезностью молила Клавдия, расстегивая на груди платье.

И вздохнула. И сказала с облегчением:

— Простит — не простит. Кормить все одно надо…