Григорий Коновалов - Истоки

— Хорошо, товарищ сержант, помыться после молотьбы… А еще бы лучше побаловаться веником в своей баньке.

— Еще годик, и домой поедете, — сказал Александр, вспомнив, что боец этот последнего года службы.

— Если там ничего не случится, — позволил себе уточнить красноармеец и махнул рукой на запад.

Похрустывая сапогами по снегу, Александр переулком направился к бане, приветливо голубевшей дымком на берегу все еще незамерзшей быстрой речки. Варсонофий Соколов и Абзал Галимов уже вымылись, и оба, красные, потные, сидели в крытом предбаннике, не спеша разговаривая.

— Песню выдумываем, Александр Денисович, — сказал Соколов, решив, что в бане, без формы, можно говорить попросту.

— Получается?

— Одно складное слово никак не находится: командарм, а дальше как? Амбаром? Вроде нехорошо.

— Шли бы в казарму, застудитесь, поэты, сейчас вам не лето, — пошутил Александр, снимая сапоги.

— Абзал, запомни эту ладность: командарм — казарм. Правда, тяжело, вроде камней, но складно.

Александр разделся, вошел в баню и, принимая таз из рук Ясакова, сказал:

— Приказал нам командарм нанести большой удар.

Вдруг он выскочил, прикрывая веником живот, крикнул вдогонку удаляющимся бойцам:

— А это не годится: командарм нанес удар?

— Го-го-годится, в самый раз!

Ясаков плеснул два ковша на каменку, залез на полок. Александр парил его, пока тот не сполз на пол, охая и крутя стриженой головой. Потом Александр разлегся, а Ясаков стал парить его.

— С ленцой работаешь, солдат, — ронял Александр, подставляя спину под удары веника. — Прибавь!

— А наряд вне очереди не залепишь? Честное слово, побаиваюсь тебя. Однако приказываешь — поднажму!

А когда оба пали ничком на пол, окатываясь водой, Александр сказал:

— Молодец! Ко Дню Красной Армии представлю тебя к званию «сержант».

— Не выйдет! Хоть сразу маршала давай — откажусь.

Ясаков принес полный таз пушистого снега и, натирая грудь, заворчал:

— Ты не ломай мою линию жизни, Саня.

Александр воззрился на него левым глазом, правый заплыл мыльной пеной.

— После десанта за речку я доложил Богданову: боец Вениамин Макарыч Ясаков проявил доблесть, находчивость и командирские качества. Шутка ли, капитана взял в плен! А будь ты сержантом — сами генералы тебе сдадутся.

Вениамин испугался этой похвалы. Он и прежде тосковал по своей семье, особенно по жене, а когда получил письмо, составленное всей родней: отцом, матерью, сестрой и тетками, извещавшими, что у него родился Иван Вениаминович, — он начал вести счет дням своей службы.

— Пойдешь на полковые курсы младших командиров. И будем мы с тобой служить Родине до седых волос.

— Тебе что не служить! Жены нет, детей тоже.

— И ты послужишь за милую душу. Я, что ли, один обязан охранять мирный сон твоих младенцев?

— Понимаешь, Саша, я люблю кирпич, камень, люблю строить дома, — тихо, с едва заметной дрожью в голосе сказал Ясаков.

Александру и самому вдруг сильно захотелось домой — сейчас же, прямо из бани. Но он нахмурился и строго обрезал:

— Строить любишь? А я, по-твоему, люблю разрушать?

Александр оделся, туго затянувшись поясом.

— Это хорошо, что ты заговорил со мной, — сказал он, свертывая выстиранное мокрое белье, — боец должен открывать свою душу командиру.

— Не ругайся: я написал домой, что ты кумом моим будешь.

— Рожай со своей Марфой побольше детей, а кумом всегда буду. Летом зальемся вместе в отпуск на Волгу. Опять оставишь жене память о себе.

Александр прошел в деревянный с крылечком, утепленный амбар. В одной половине хранилось оружие, боекомплекты, имущество отделения, в другой, за дощатой перегородкой, жил Александр с бойцами. Дневальный топил походную железную печь с трубой, выведенной в окно.

— Товарищ командир, вам посылка, — сказал он, подавая Александру ящик, обшитый мешковиной. Вдвоем вскрыли посылку, и комнатка наполнилась запахом яблок.

— Кушай, Федяев, кушай. Это наши, с Волги!

Александр нашел в ящике перчатки из козьего пуха с красной каймой у запястья, прочитал письма матери, сестры. Запах яблок перенес его мысли домой, в сад, и он видел лица родных, улыбку Веры. Хотя бы один вечер постоять с ней у калитки! Надел шубу белого дубления, шапку-ушанку, сунул в карман фонарик.

В густых сумерках свежестью, далеким небесным холодком пахнул порошивший снег. Темнели за хутором леса. В хатах зажигался свет. Через улицу цепочками тянулись к клубу девки и парни. Открывались двери клуба, и тогда выплескивалось наружу веселое бормотание баяна.

Александр прошел по улице неторопливым шагом. У околицы встретились лесник и охотник. Они сами подошли к нему, ответили поклоном на его приветствие. Он подробно расспрашивал их, много ли подстрелили они белок, кого встречали в лесу. Пожилые мужики отвечали с такой же готовностью, как и его красноармейцы. Сознание своего старшинства было приятно-обременительным.

Александр завернул за глухую стену клуба, прислонился спиной к штабелям дров, всматриваясь в промереженный заячьими следами снег. Высокой стеной обступали хутор леса. Сунув руки в карманы, он глубоко вдыхал холодный воздух; поскрипывал новый ремень под шубой. Двое подошли к дровам с другой стороны и тоже прислонились к ним, сдвинув несколько поленьев.

— Катерина!

— Чего, Варсонофий?

— Пойдешь за меня?

Девушка похохатывала радостно.

— Ага, пойду.

— Летом увольняюсь — увезу тебя на Урал. У нас тоже леса, а еще есть озера, горы.

— Пойдемо до батьки, Варсонофий. Шо батько каже, то и буде.

— Сначала к моему, Катерина. Есть у меня батько — сержант.

Тихо удалился Александр от штабеля. По улице пронеслась машина, белая от снега, остановилась у амбара, Александр подбежал к машине, когда из нее вылезали два автоматчика, за ними — молодой майор в щегольской бекеше и каракулевом треухе. Часовой, светя фонарем, проверил его документы.

Александр узнал Валентина Холодова, и тут же ему вспомнилось, что человек этот был связан чем-то с Верой Заплесковой. Он замкнулся.

Вошли в комнату. Холодов разделся, причесал прямые, короткие волосы.

— Я хочу познакомиться с подробностями вашего ночного десанта, — сказал он.

Положив планшетку на стол, Холодов записывал рассказ сержанта. Странное и досадное творилось в душе его: поведение толкового младшего командира, стоявшего прямо и говорившего сжато и точно, отвечало тем требованиям, которые всегда предъявлял майор к любому подчиненному. Но все это, ценимое им в других, не понравилось в Александре Крупнове. Он дружески посматривал на него и всякий раз встречался с прямым, открытым взглядом, деловым, спокойным выражением лица. И Холодов чувствовал, как много скрывается за этой спокойной открытостью. Это не было ни хитростью, ни отчужденностью, а чем-то другим. Плывет человек ярким солнечным днем в лодке по Волге, и река не скрывается туманом, не морщится волнами, но попробуй увидеть ее дно! Только и видишь отраженное небо с облаками да свой затуманенный тенью лик.