Григорий Коновалов - Истоки

Мясистыми ладонями сжал Чоборцов свою большую голову, зажмурился, нависнув над столом, жевал мундштук папиросы. Дым выползал из широких ноздрей, обвивал задичавшие усы. Когда год назад его понизили, он затосковал, хотел сбрить усы, думал, что бритогубого реже будут узнавать и расспрашивать о причинах катастрофы. Потом, встав после попойки, пощадил усы, решив не маскировать своего несчастья. За год они поседели. В их скорбной обвислости читался упрек обиженного незаконно, которому не хватает сил осерчать так, чтобы обидчикам было не по себе. Теперь усы как бы плакали.

Валдаев похвалил дивизию. Ей еще представится возможность показать себя в защите Волги. А пока нужно отдохнуть, укомплектоваться…

Данила сказал, что его львы рвутся в бой. Генерал улыбался глазами:

— Сейчас ваши львы спят крепко, хоть ноги и руки отвязывай. Пользуйтесь случаем, отдыхайте. Потом в город с левого берега.

— Что ж, наверно, так и надо. Уж лучше бы на другой фронт, чем встреча со старыми друзьями — рабочими. — Чоборцов замычал, тряся головой. Чего он хотел и в то же время боялся, то и случилось.

— Я еще на дорожку рубану.

— Давай, старой. Будем живы, друже!.. Да, знаешь, тебе вернули часть отнятого: генерал-майор. Я не торопился сказать, потому что ты для меня был и остался генералом.

Чоборцов встал, засопел, краснея.

— Степан… эх, брат!

Чоборцов догнал свой штаб на марше. О присвоении генеральского звания он никому пока не говорил: неуместной была эта радость. Лишь на третьи сутки, когда головной полк вступил в большое приволжское село, он, подписывая приказ об отдыхе, исправил слова «комдив полковник» на «комдив генерал-майор».

И все-таки как далеко до той черты, с которой началось его несчастье и несчастье Родины. Год с лишком назад он был командарм, у него была семья, за спиной армии — огромная страна. Теперь он только комдив, одинок, впереди русская река, и река эта была Волга.

На четвертые сутки марша батальон головного полка дивизии вступил в большое приволжское село Солдатская Ташла. Жители кормили солдат молоком, свежим хлебом, арбузами и дынями. Пожилые женщины горестно качали головами, глядя на измученных воинов. Но одна молоденькая вдова, разминая ногами глину, напустилась на Веню Ясакова, попросившего воды:

— Видно, здорово соленым накормил вас немец? Вояка разнесчастный. Кишка слаба против фрицев? А вона какой детина, хоть кобелей вешай!

— Утопись ты в своем ведре…

Женщина вылезла из глины, положила руки на саманную стену, а на руки круглый подбородок уперла.

— Ты, служивый, бреши, да не забрехивайся. А то как раз глиной рот залеплю.

Ясаков повернул от дома. Но тут женщина обеими руками вцепилась в него:

— На мой дом сел сизый орел!

Старая ее мать, угощая Ясакова квасом в доме, мудро подергивая ноздрей, спросила:

— Города-то оставляем врагу, чай не зря? Хитрим, чай? Лишь бы одолеть супостата.

— Одолеем, бабуся, — привычно заверил Ясаков. — Вот выпить нечего, это плохо. А насчет победы не сомневайся, считай, что в кармане лежит… На войне, бабушка, всякое бывает. Нынче они нас пятят, а завтра мы их саданем. Немец сейчас чумовой, его надо убивать по три раза каждого. Иначе вскочит и айда в атаку.

— Саданите его, окаянного, саданите. — Старуха вдруг перешла на шепот: — Сказывают, что у Хитлера рога на лбу. — И она понесла такую околесицу, что Веня качал головой, а молоденькая тихо смеялась, прикрыв рот платком.

— Правду, сынок, говорю, нечистая он сила, Хитлер-то. В церкви сам владыка анафеме Хитлера предавал, свечку вниз огнем держал.

— Все может быть, что у Гитлера рога. Баба наставила, — согласился Веня, поглядывая на молоденькую. — Вот у нас на фронте кавалерист расхвалился: наш эскадрон как разбушевался, как начал рубить фрицев, всех посек. Остановиться не мог и еще лесу десятин десять вырубил. А летчик ему: это что! Вот у меня однажды было: иду на посадку, а снаряд отбил колесо. Что делать? Высунул я ноги в щели-то и на ногах приземлил самолет. А лучше танкистов никто не отличился. Однажды кинул немец «пантеры», а мой друг танкист взял да и зарядил пушку Жучкой, такой собачонкой с рукавицу. Выстрелил. Жучка летает, лает и насмерть грызет ихние «пантеры». Всех передушила.

— О, здоров ты брехать-то! — Молоденькая засмеялась.

Поставила на стол бутылку самогонки, выпила полстакана. Заплакала. Веня отстранил стакан.

— Не могу пить и слезой вдовьей закусывать.

Смеясь глазами, молоденькая запела:

— Женщина должна играть нежные песни. А такие даже Тишка-сквернословник стыдится выдавать людям, — сказал Ясаков.

Молодая позвала Ясакова в погреб за квасом. На погребище, подперев колом дверь изнутри, схватила Веню за ремень.

— Не лезь, я боксер. — Веня разжал ее горячие руки на своей шее, потом обнял молодицу.

Чей-то голос во дворе настиг Веню, когда тот погружался в теплое забвение. Вскочил, головой стукнулся о притолоку.

— Эх, Полька, ты, Полька, не догадалась сучки посрубить. Темя продырявил.

— Ну, куда ты? Еще темно.

— Это комбат прошел по двору, его легкий шаг.

Женщина застегнула кофту, собрала волосы под платок.

Проснулся Веня на заре. Пахло вкусно жареным. Молоденькая, опершись на сковородник, стояла перед топившейся печью, докрасна нацелованная жарким пламенем, пекла блины.

В печном отсвете радостно смуглились ее ноги. До того ласково позвала Веню к блинам, что сердце его дрогнуло.

Солдаты строились на улице. Командир батальона старший лейтенант Крупнов в побелевшей, мятой после стирки гимнастерке, сдавившей воротником шею, поглядел на Веню непроспавшимися глазами, выпуклыми, недобро мутноватыми. «Видно, не отдохнул и не поел как следует: пояс пополам перерезал его, только и остались от Саньки плечи да грудь», — подумал Ясаков.

Действительно, Александр ночевал в доме нелюдимой старухи. Она даже за деньги не уступила ни одного арбуза, которыми были завалены сени.

— Кому бережете, бабаня?

Старуха молчала, из-под ладони следила злющими черными глазами, как Александр снял сапоги, разделся до трусов и, достав из колодца воды, стал мыться над каменным корытом.

— Ох, бабка, не замахивался ли твой старик шашкой на моего отца? — Александр макал в кружку с водой черствый с пыльцой кусок хлеба.

— Не трожь моего старика…

Повыпытал Александр у скрытной старухи, что сына в армию не взяли: килун.

— Скажите ему, бабаня, чтобы он не вздумал выздоравливать, если немцы придут. Как бы не оказался годным послужить у них.

— Ты бы, сокол ясный, о своей голове подумал. Скоро некуда прислонить ее будет. А как нам жить при немцах, бог скажет. Гитлер сюда не придет, ему тута делать нечего: до него всех мужиков в лесную неволю загнали, осталось беспорточное воинство — бабы да ребятня.