Григорий Коновалов - Истоки

— Михаил Денисович, что вы все стоите? Саша, садитесь тоже.

— Миша велит мне расти. Постою.

— Куда вам еще расти! Вы и так детина высокий! — Вера посмотрела на братьев Крупновых. — Вы совсем несхожие.

— У нас души одинаковые, — сказал Михаил.

Вера в сомнении покачала головой.

— Сашу, правда, не знаю, но вас немного изучила. — Она пристально исподлобья взглянула на Михаила. — У вас сердце какое-то оголенное, беззащитное, что ли… Будьте осторожны, не наткнитесь с разбегу на острые углы, — с каким-то особенным значением предостерегала Вера Михаила.

Подруги вернулись в ложу, и одна что-то шепнула Вере. Та обернулась в зал и посмотрела на противоположную ложу. Там стоял молодой военный, улыбаясь, сдержанно помахивая рукой. Вдруг ее лицо вспыхнуло от смущения и скрытой радости.

Михаил опустил голову, Александр отвернулся и, с насмешливой интонацией выговаривая имя брата, сказал:

— Пошли, Михайло.

Александру было оскорбительно сознавать, что брат все еще мешкает в надежде, что Вера задержит его. Она даже не обернулась, когда они выходили.

Легко пружиня на носках, навстречу Крупновым шел по фойе тот самый молодой, лет двадцати пяти, майор, который несколько минут до этого приветливо махал Вере из противоположной ложи. Майор был довольно приметного роста. Начищенные сапоги почти зеркально отражали свет ламп. Темные волосы тщательно зачесаны назад, и от этого с первого взгляда замечалась самая характерная черта смелого, восточного типа лица — выпяченный подбородок. Прямо, независимо и жестковато смотрели темные, в косой прорези глаза. На мгновение Михаил забыл, что сам он уже не в военной форме, без фуражки, рука непроизвольно чуть не взлетела к виску.

— Это Валентин Холодов, адъютант командующего армией, — сказал Михаил. — Вера как-то говорила, что он присутствовал при заключении соглашения с немцами о демаркационной линии в Польше.

— Нужен какой-то особенный ум, чтобы присутствовать при демаркации? — спросил Александр.

— Я не люблю оглуплять соперников. Если девушка холодна со мной, то причиной этому Холодов. Издали можно любоваться этой чудо-девушкой, но вблизи я замерз. Не человек, а алгебра. Ей бы не учительницей быть, а критиком по должности. Среди них чаще всего встречаются подобные топорики с зазубринкой, — зло, с каким-то грубым смехом говорил Михаил, поглаживая свой широкий затылок, слишком высоко подстриженный.

Александр не узнавал брата. Обычно умный, самокритичный, застенчивый, он сейчас развязно сыпал банальности, словно в парикмахерской не только обезобразили его голову, но и лишили прежней сообразительности.

— Если девушка холодна со мной, то причиной этому Холодов! — повторил Михаил.

— Видал я его на рыбалке… Кажись, брат Марфы Холодовой, — сказал сквозь зубы Александр. Тяжело смотрел он на удалявшегося майора, пока тот не скрылся в ложе.

— Неучтиво же ты посмотрел в его спину! — Михаил засмеялся.

— Я боец.

— Ну, вот что, боец, делать нам тут нечего. Сражение проиграно. Тебе, наверное, хочется остаток вечера провести весело? Идем!

Братья оделись и вышли на улицу…

Апрельская заря-гасила звезды, когда Крупновы, утомив себя прогулкой по Москве, вернулись в общежитие.

Михаил вскоре уснул. Александр бодрствовал. По мере испарения хмеля (были в «Метрополе») им овладевала усталость. И не хотелось думать ни о чем. Вместе с хмелем исчезало впечатление чего-то значительного, что будто бы с ним случилось этой ночью, когда он в кружке друзей брата сидел в «Метрополе».

Днем Александр собрался уезжать. Михаил, провожая его, говорил возбужденно:

— Здесь особая атмосфера русской сердечности, неосознанная вера в свое счастье рождается у каждого жителя этого огромного города. Тут свобода. В замочные скважины не подглядывают. А будь мы в нашем городе…

— Дома ждут нас мать и отец, — сказал Александр.

— Я не ребенок и тебе не советую малютиться. Говоря откровенно, у меня мало общего с родителями.

Александр немо пошевелил губами, до того кощунственны и страшны показались слова брата.

— Да, да, — продолжал Михаил. — Ты мне ближе всех наших родных. Почему? Вместе воевали. А до этого я и тебя как следует не знал и не любил. С родными не живу много лет. И чего ты хочешь? Старые семейные узы рушатся. Я не виноват. Я человек современный, недостатки мои обусловлены нашим временем.

— Что же мне старикам-то сказать?

— Считаешь мою жизнь скверной? Так и говори. Но это я на случай, если не поеду завтра же вслед за тобой. Сегодня все выяснится…

Александр не придал его словам никакого значения, он видел, что брат отбился от дома, запутался в каких-то непонятных ему отношениях с людьми.

— Миша, — застенчиво заговорил Александр, глядя на брата беззащитно, — Миша, тебе не боязно жить… вот так? Мутно на душе, да?

— Сознаюсь: многого не понимаю в жизни-то… Страшно, верно, Саша.

В дороге Александр думал о Москве и о людях, которых встретил там. Но чаще всего, упорнее всего мысль его останавливалась на брате и Вере. Их отношения казались ему неестественными. Брат — размазня или, хуже, избалованный малый, просто волочится за девушкой. Александр не верил в любовь без взаимности, так же как не поверил бы, если бы сказали ему, что птица может летать с одним крылом. И если бы он не знал Михаила по фронту, не полюбил бы его недоверчиво, но крепко, то он поддался бы соблазну сказать сейчас о нем: «Брат — дурной человек». И еще меньше понимал он Веру. Не любит, а сама, может быть, того не сознавая, удерживает брата около себя. Это бесчеловечно.

Телеграммы Александр не давал, чтобы не беспокоить отца. Тихо появился он в доме. Родители обнимали его, а он, опустив голову, стоял, перебирая в руках красноармейскую ушанку. Отец надавил на его лоб ладонью, заставил сына поднять голову.

— Ну что, Саша?

Александр уткнулся головой в грудь отца.

А через несколько минут он уже исправлял перегоревшую электроплитку. Маленький Костя возился у его ног.

Михаил Крупнов, уволившись из армии и с работы, откладывал поездку к родным под разными предлогами: то хотелось дождаться ответа из редакции журнала, куда отнес свои рассказы о войне, то просто неудобно было так быстро покидать друзей, которые, думал он, весьма опечалятся его отъездом. И хотя Михаил, выгоняя себя из Москвы, совершенно необдуманно, в порыве дружбы, передал комнату своему товарищу, изумив знакомых благороднейшим и дурацким, по их мнению, поступком, он продолжал придумывать множество важных причин, удерживающих его в столице, и закрывал глаза на главную причину.

А главная причина была та, что он, несмотря на недвусмысленно холодный прием, какой оказала ему Вера, все еще надеялся на что-то с упрямством мягкого человека, приведенного на грань отчаяния. Между тем положение его начинало казаться смешным даже для близких друзей, с которыми он, прощаясь несколько раз, прогулял почти все свои деньги. Последнее время нравственное равновесие Михаила нарушилось, и он опускал руки при виде полнейшего беспорядка в душе своей.