Николай Гейнце - Том 2. Дочь Великого Петра. Современный самозванец

— Но он не захочет…

— Почему?

— Какое ему дело до неизвестного ему Сиротинина!

— Он ваш жених…

— Что же из этого?

— А то, что вследствие этого мне думается, что Николай Герасимович с курьерским прикатит в Петербург и примется за это дело горячо.

— Какое же отношение имею к нему я?

— Савин человек увлекающийся… Я достаточно имел случаев изучить его… Это хорошая русская натура с подгнивающим, но все еще живущим корнем… Если он кого любит, то любит беззаветно, если ненавидит, то ненавидит от души…

— Что же из этого?

— А то, что перед вами он благоговеет…

Елизавета Петровна потупилась.

— Не конфузьтесь… Такое благоговение ничуть не оскорбительно…

— Я и не говорю этого.

— Он вскоре после вашего с ним знакомства сказал о вас: «Вот девушка, для которой я бросился бы в огонь и в воду, и не как за женщину, а как за человека». А он не из тех людей, у которых слово разнится от дела.

— Я ему очень благодарна, но нельзя же его беспокоить и заставлять приезжать по совершенно чужому для него делу.

— Ему, как он не раз говорил, совершенно все равно где жить, в Москве, или в Петербурге… Он любит приключения… Это современный рыцарь, немножко даже Дон-Кихот, но в хороших сторонах этого героя Сервантеса… Я ему напишу сегодня же…

— Если так — то напишите… Я не смею пренебрегать ничьей помощью…

— Его помощь, я предчувствую, будет существенна.

— Я просила бы также вас принять на себя защиту Сиротинина…

— Я готов, но до моего участия еще далеко… Следствие только что начато… Дай Бог, чтобы вашему жениху и не надо было бы моих услуг…

— То есть как?

— А так, чтобы дело не дошло относительно его до суда вследствие открытия настоящего виновника… Я верю в это… Я верю, что в земное правосудие вмешается отчасти небесное… Редки случаи, когда действительно невинный садится на скамью подсудимых…

— О, как желала бы и я верить в это.

Она встала.

— Благодарю вас… Вы все-таки подали мне хотя и призрачную, но надежду.

— Я сейчас же сяду писать Савину…

— В добрый час…

Елизавета Петровна вернулась к Селезневым несколько успокоенная, но там ожидало ее начало той пытки, которая была неминуема для нее в обществе таких, кто знал о ее близости к семье Сиротининых.

Она застала Екатерину Николаевну в гостиной.

— Я вас жду, жду… Мне так хотелось с вами переговорить еще о моей милой Любе, услыхать еще раз, как они устроились, а вы только что вернулись из Москвы и уж пропали на несколько часов…

Все это хотя и было сказано в виде шутки, но в тоне голоса Селезневой проскользнули ноты раздражения.

— Я узнала об обрушившемся несчастии над близкими мне людьми.

— Это, верно, над Сиротиниными? Вы, кажется, интересовались ее сыном?

— Я интересовалась им как хорошим, честным человеком, — глядя прямо в глаза Екатерины Николаевны, отвечала Дубянская.

— Теперь вам придется изменить свое мнение: он оказался вором…

— Это роковая ошибка…

— Хороша ошибка… Почитайте газеты и вы увидите, как дважды два четыре, что никто, кроме него, не мог совершить растраты…

— А я все-таки не верю этому.

— Ваша воля, — пожала плечами Селезнева, — но вы будете одни при этом мнении. Впрочем, вероятно, то же мнение высказывает и мать, укрывавшая сына и покупавшая на свое имя дачи.

— Позвольте, дача куплена из скопленных им денег, в рассрочку…

— Так всегда говорят все преступники.

— Он не преступник.

— Ну, будь по-вашему… Мне ведь в сущности все равно… Расскажите лучше мне о Любе…

Подавив свое волнение, Дубянская стала рассказывать подробно московские происшествия.

К концу ее рассказа в гостиную явились Аркадий Семенович, Сергей Аркадьевич и Иван Корнильевич Алфимов.

Сергей Аркадьевич, знавший все происшедшее в Москве от отца, которому дорогой от вокзала рассказали все Долинский и Елизавета Петровна, и теперь еще все волновался.

— И зачем надо было меня вызывать из Москвы?.. Я бы заставил его точно так же жениться на сестре…

— Так бы и заставил, когда ты не брал в руки ни ружья, ни револьвера… Он пристрелил бы тебя, как птицу, — сказал Аркадий Семенович.

— Но я брат… Мне было удобнее…

— Подставить свою голову без малейших шансов на хороший исход… Это было бы безумием… Я очень благодарен Сергею Павловичу, что он предусмотрел это и написал мне о вызове тебя сюда…

— А я так совсем ему не благодарен.

— Но как же скрыли, что была дуэль? — спросила Екатерина Николаевна.

— Объяснили рану несчастным случаем на охоте, — отвечала Елизавета Петровна.

Разговор перешел, благодаря присутствию Алфимова, на растрату в их конторе.

— Несомненно, виноват Сиротинин, — заметил Аркадий Семенович.

— Конечно, кто же другой, — подтвердил Сергей Аркадьевич.

— А вот Елизавета Петровна другого мнения, — вставила Екатерина Николаевна.

— Вот как? — вопросительно посмотрел на нее старик Селезнев.

Молодой Алфимов побледнел.

— Действительно, я другого мнения, — сказала Дубянская, — я хорошо знаю Дмитрия Павловича и удостоверяю, что он не может быть вором. Он скорее умер бы с голоду, чем взял бы что-нибудь чужое! Вы верите, потому что не знаете его так, как я его знаю… Его нельзя даже подозревать…

— Однако, все улики налицо…

— Какая же это улика!.. Не та ли, что кроме него некому было украсть? Кто знает…

Дубянская едва заметно повела глазами в сторону Ивана Корнильевича.

Тот сидел, как на иголках, и нервно кусал свои губы.

— Я не поверила бы ему, если бы он сам мне сказал, что совершил это преступление.

— Вы влюблены в него, — заметила Екатерина Николаевна.

— Я и не скрываю этого… Я его невеста…

— Вы? — широко раскрыла глаза Селезнева. — Но теперь…

— Что же теперь?.. Я убеждена, что его невиновность обнаружится, это, во-первых, а, во-вторых, если он сделается жертвой скрывшегося за его спиной негодяя, то я обвенчаюсь с ним, когда его осудят, и пойду с ним в Сибирь.

— Это очень романтично, — сказала Селезнева. — Но верно и то, что вы одни такого о нем мнения.

— Ошибаетесь, я только что была у Долинского, и он согласился со мной, что Сиротинин не виновен.

— У адвокатов нет виновных, — вставил Сергей Аркадьевич, несколько раздраженный против Дубянской за вызов из Москвы.

Иван Корнильевич Алфимов не проронил ни одного слова.

Екатерина Николаевна Селезнева приписала это воспитанию и такту молодого человека.

Ему как заинтересованному в деле и не следовало, по ее мнению, говорить.

Он между тем молчал по другим причинам. Иван Корнильевич переживал страшное внутреннее мучение.

Елизавета Петровна считает Сиротинина невиновным. Он этого никак не ожидал, он думал, что она отвернется от него как от преступника, от вора.