Лнонид Ицелев - Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка

«Вас исключат сами рабочие массы, которые встанут на точку зрения классовой борьбы и призовут вас к ответу!» — с гневом воскликнула Александра.

Хилквиту всё же удалось взять верх: его поддержали другие правые, а также русские меньшевики, и, по их настоянию, после жарких споров резолюция о присоединении к манифесту была отклонена.

На другой день с помощью Лоре Александре удалось провести резолюцию о поддержке Циммервальда на собрании рядовых социалистов в Brooklyn Labor Lyceum, на котором присутствовало около тысячи человек.

После митинга к ней подбежал взволнованный Рид и долго тряс руку.

— Это грандиозно! — восклицал он. — Честно говоря, я не ожидал, что на твои лекции соберётся так много народу. Нью-йоркская публика избалована знаменитостями. Её трудно чем-либо удивить. Но мало этого. В обстановке усиливающейся милитаристской истерии принять резолюцию в поддержку Циммервальда! Да это же просто чудо! Ты разрушаешь влияние социал-патриотов, как маг и волшебник. Я уверен, что твой приезд целиком изменит развитие социалистического движения в Америке.

— Ты правда так считаешь? А мне казалось, что сегодня я была не на высоте. Не было того ощущения, что в тебя кто-то вселяется и учит, как сказать, чтобы было сильно и чётко.

— Александра! — Джон взял её за руку. — Когда мы сможем увидеться и обо всём спокойно поговорить?

Александра положила свою ладонь на руку Джона, но в этот момент какой-то сгорбленный седой старичок с палочкой вырвал из рук Рида тёплую ладонь Александры и принялся её целовать.

— Спасибо, сестрица, — шептал он дрожащим голосом. — Вы всколыхнули наше застоявшееся болото. Вы пробудили в душе забытые образы иной жизни, иных стремлений... Смотрю, как американцы в восторге беснуются от вашей речи, и думаю: «Наша, русская!» Родная вы наша!..

Плечи старика затряслись. Он полез в карман за платком.

— Простите, но я не знаю, кто вы, — прошептала Александра в растерянности.

— Борис Николаев. — Лицо у старика было строгое, но глаза ласковые, детски голубые. — Русские называют меня «дедушкой». Двадцать пять лет провёл я на каторге и в ссылке в Сибири. Бежал через Аляску в Америку. Работаю здесь мусорщиком в гостиницах... В серую, тоскливую жизнь изгнанника вы принесли праздник. Ваш огромный талант надо бы использовать как следует для России. Большие бы многотысячные митинги устроить и народ бы собрать для революции. Вот только, сестрица, объясните один вопрос. Вы сказали, что у рабочих нет и не может быть отечества, что у немецкого и русского рабочего больше общего, чем у их русских и немецких хозяев. А разве общий язык не объединяет русского рабочего с русским хозяином? Ведь тому и другому в детстве читали сказки Пушкина, они ходят по одной земле, смеются тем же шуткам...

— Видите ли, дедушка... — начала своё объяснение Александра.

— Что от тебя хочет этот старик, — прервал её Рид. — Что они все налетели на тебя?

— Джон, милый, ты видишь, что творится? — Александра указала глазами на окружившую её толпу слушателей. — Я себе совершенно не принадлежу. Сегодня после митинга встреча с руководством социалистической партии, а ночью я уезжаю в поездку по стране.

— Когда ты будешь в Портленде?

— В середине ноября.

— Я тоже там буду в это время. Обязательно тебя разыщу...

Рид хотел было ещё что-то сказать, но был оттеснён острыми локтями соотечественников Александры.

«Сквозь серую дымку тускло светит осеннее солнце. Ветер кружит, гонит облака пыли, прорываясь в щели электрички, и на остановках забрасывает пассажиров засохшими листьями.

Уныло, пустынно стелются убранные поля. Изредка мелькнёт ферма — хутор, серые дощатые двухэтажные дома голо торчат среди поля, сзади — хозяйственные постройки, колодец или пруд, над ним зелёная роща... И снова поля, поля... Что же тут американского? И эти бесконечные поля, и эта зелёная ракита над прудом, и эти серые деревянные домики — всё это напоминает скорее среднюю полосу России.

Изредка электричка прорывается сквозь местечко или «город», как здесь обозначают. Несколько безлюдных улиц с низкими, преимущественно деревянными домами, потом главная площадь, на которой красуется гордость города — шаблонно безвкусная парадная ратуша и многооконное вместительное здание школы, главная улица, конечно Маркет-стрит, с дешёвыми лавчонками и уже снова — унылые, опустевшие, осенние поля... Ничего типично американского! Где же начинается настоящая Америка?

Пожалуй, всего ярче останется в памяти предместье Сент-Луиса, где живут «чёрные». Но и оно разве не напоминает предместья европейских городов и даже не западноевропейских, а именно русских, кварталы, где ютится беднота? Пыльные улицы со скверными тротуарами, покосившимися деревянными домишками с ветхим крыльцом; рядом новый безвкусный дом с квартирами для дешёвых жильцов, много «салунов», или питейных заведений, куда ни одна порядочная женщина не заглянет... Вся разница в том, что на крылечках, на ступеньках ветхих лестниц сидят не русские бабы в платочках, а ширококостные негритянки с шапкой крепко завитых чёрных волос.

Между двумя соседками, занятыми развешиванием белья, ругань, хотя и несётся чётко и внятно, но ведётся на картавом негритянском наречии; в уличной пыли роются не полуголые белые, а полуголые бронзовые ребятишки, и, наконец, из школы с ранцами на плечах выбегают школьники не со светловолосыми, а чёрными, курчавыми головками с громадными, блестящими, как спелые черешни, глазами...

Боже, до чего надоело любоваться на окрестности. Надоели эти безумные скачки по Америке. А надо ехать всё дальше и дальше, без передышки, без отдыха.

Почему от Зои и Сани нет вестей? Ни от кого!.. Что наша партия? Как там Мишуля? Здесь ничего не узнаешь. Хочется назад, в тихий, уютный Хольменколлен, в Европу, в Европу. И не потому, что Америка не по душе, а потому, что здесь я в тисках, в кабале, не свободная, не вольная. Нанятая Дрейфусом. Он оказался типичным гешефтсманом: решил из меня извлечь всю возможную пользу. И посему мне не только не дают мною выговоренных свободных дней, но даже не обеспечивают и часа отдыха до начала собрания. Не говоря уже о том, что в день приходится говорить два и даже три раза. Ни единого вечера для себя. И такового не предвидится до декабря! Это жестоко и не по-товарищески! «Бунтовать?» Но это значит вредить делу, тому, ради чего я здесь, и наказывать ни в чём не повинных товарищей рабочих.

После напряжённой работы в Чикаго — десять собраний за одну неделю — всю ночь трястись на поезде, а в семь утра в Сент-Луисе — встреча. Товарищи уже за меня распорядились и везут показывать город. Это самое утомительное! Хочется умыться, отдышаться, почитать, подумать, просто отдохнуть. После американской железной дороги и полубессонной ночи голова кружится. Где там! Везут на автомобиле за тридцать миль показывать какую-то гору и Миссисипи. В семь часов вечера я в отеле. Наскоро моюсь, одеваюсь — и на собрание. На другой день два собрания, нет — три! На следующее утро в путь — я в Стаунтоне. Говорю вечером. Сегодня еду дальше и так до ночи воскресенья. В двенадцать часов ночи в воскресенье — я в Сент-Луисе опять, а утром в понедельник едет поезд на Денвер. Еду двое суток. Приезжаю лишь в 6.30 вечера, а в восемь — говорить. На другой день — опять говорить! А на следующее утро поезд уже мчит меня в Лос-Анджелес. И мчит трое суток. Приезжаю в 2.30, а в три часа собрание! И при такой смене впечатлений ещё напряжённая работа на самом собрании — надо победить националистов и социал-шовинистов. Надо провести резолюцию и т. д. Это же требует сил! О подготовке к выступлениям, об освежении мысли, чтении и думать нечего!.. Прибавить к этому усталость, ночные кошмары, когда перед тобой оживают верещагинские картины. Часто снится Либкнехт. Видела его выступающим с речью перед марширующими солдатами. Один из солдат выстрелил в него из винтовки. Карл схватился за сердце и зашатался. Я подбежала к нему, обняла, заглянула в лицо: это был Джон Рид. Мы стали целоваться и упали на землю. Возле нас лежали полусгнившие трупы. Я взглянула на своё тело — его у меня уже не было. Мы с Джоном превратились в два скелета с переплетёнными конечностями. Я дико закричала и проснулась с сердечной болью».