Фаина Гримберг - Гром победы

Анна скользнула к дверям. Няньки унимают ребёнка. В дверях Анна успевает обменяться несколькими французскими словами с мадам...

Итак, сегодня!..

Охваченная невольной приподнятостью, Анна спешит. Надо унять себя, надобно унять. Ведь она ещё не знает, чем завершится её затея. Разве она когда-нибудь говорила с ним вот так, серьёзно, с глазу на глаз? О, кажется, нет!..

Дворец невелик, но и в этой малости сыщутся, когда занадобится, потайные дверцы. Принцесса и её старая учительница скользят в одну из них. Глухая улочка. За угол... Карета ждёт...

И в то же самое время принцесс Анну и Лизету все, кому захочется, могут приметить в другой карете, в окрестностях Летнего сада, «царского огорода». Одетые в приметные по выходам прежним нарядные платья, прогуливаются принцессы в карете щегольской...

Невзрачный экипаж катит в сторону Петергофа...

Ах, быть может, и не следовало уговариваться с Маврушкой Шепелевой и Лизетой, быть может, оно лишнее, уговор такой, ребячество, озорство... чтобы Маврушка нарочно рядилась в её парадное платье... Может, совсем пустая мера... Кому нужно, тот всегда уследит. А, впрочем, нет, пусть, делу не во вред. И приятно думать, что и она, Анна, умеет думать и рассчитывать, как взрослые, опытные...

Первые зелёные деревья. Так хотелось высунуться из окошка, и чтобы лицо обвеял весенний ветерок, вдохнуть это ароматное, сладкое дыхание первых клейких листочков... Парк... холмистая земля... Дворец не охраняется. И она знает, что сейчас государь не в кабинете с красивыми резными панелями и с окном красивым, выходящим на свинцово-голубоватые волны. Нет, сейчас отец в мастерской, токарит со своим Андреем Нартовым подсвечники и шкатулки...

Анна, склонив головку, поднимается по ступенькам вслед за мадам д’Онуа. Всё же немного страшно. Грубоватые мужские голоса пугают её. А если ничего не получится? Если мадам д’Онуа чего-то не предусмотрела, не рассчитала?..

Анна вспомнила, как пришло понимание: надобно открыться. И как скоро она поняла, что всё открывать нельзя. Но что-то пришлось говорить Лизете, что-то — Маврушке. И вскоре сложилось так, что самым близким человеком, именно тем самым лицом, коему ведомо и открыто почти всё, сделалась для цесаревны её учительница и воспитательница мадам д’Онуа. Это мадам д’Онуа пообещала Анне уладить, устроить встречу с государем, с отцом. Надо было незаметно уйти из дворца, и чтобы имелась карета и отвезла бы в Петергоф, и, наконец, уже в Петергофе — самое важное — чтобы отец был один, и чтобы удалось говорить с ним...

Разговор с мадам д’Онуа был не один. Анна говорила с ней не раз, чего-то недоговаривая, сама не зная, что же возможно открыть и чего открывать не следует — покамест не следует или и вовсе никогда не следует... Вдруг накатывала такая потребность отчаянная на девочку, чтобы непременно иметь покровительницу, старшую, которая любила бы, понимала, помогала бы во всём и сама бы — опытным умом — придумывала, что предпринять и как поступить.. И мадам д’Онуа и сделалась таковой... почти... наподобие... Но Анна вовсе не намеревалась освободить себя от этих трудов обмысливания и действия, ей лишь надобно было дружеское плечо — опора... И когда во время беседы уже совсем серьёзной, советной, Анна сказала, что вмешивать в свои замыслы герцога она не хочет и тайных свиданий с ним не хочет... И глаза мадам д’Онуа выразили почтение. Так посмотрела на Анну, будто ценила и хвалила...

Герцог уже снова был в Петербурге. Анна видела его на приёмах дворцовых. Теперь, когда у неё явились свои замыслы, она ловила себя на том, что волнуется о герцоге, о своём худеньком, сероглазом, куда менее, нежели прежде. Уже казалось, что отношения с ним — это что-то решённое и даже и простое...

О свидании с отцом мадам д’Онуа сказала, что возможно устроить. Анна посмотрела на неё с любопытством, почувствовав её внезапную робость, напряжённость... будто мадам д’Онуа тоже хотела нечто доверить своей воспитаннице и несколько колебалась... И в то же время... да, хотела и потому ждала поощрения... Анна поощрила её, спросив:

— Каким же образом?.. — Вопрос вроде и ни о чём, предоставляющий возможность говорить о многом...

— Через одного моего друга, ваше высочество...

Конечно, мадам д’Онуа нарочно не стала договаривать. Предлагала Анне своим молчанием этим возможность задать ещё вопросы поощрительные...

Но молчание продлилось чуть дольше, нежели полагала старая дама. Само это слово «друг» («ami») и эта — чуть — скованность, с которой слово было произнесено, всё это тотчас сбило, смешало стройность Анниных мыслей... Она поняла, что такое «друг», и резким усилием воли сдержала это девчоночье изумление наивное, уже готовое выплеснуться в виде коротких возгласов-вопросов изумления: «Как? Вы?», и — самое глупое: «О, вам же столько лет!» Анна сдержалась. Не поднялись изумлённо бровки, не всплеснулись девически звонко вопросы. Но помыслилось больно о матери, об этой домашности, уютности, о матери, уютно-толстой, с отцовым чулком на коленях... А быть может, и нет предела женскому естеству и чувствам женским. И это одна лишь видимость — уютная толстая мать; старая, с набрякшими жилками на потемнелых тыльных сторонах ладоней мадам д’Онуа. Это они видятся такими. А на самом деле они вовсе и не слабые, не домашние, не строгие. Они... — как вакханки — -жрицы древнего бога вина Бахуса, на картинах в той французской книге о гобеленах... Они целуют и обнимают страстно своих амантов — любовников, и любовь для них важнее всего, важнее детей, важнее строгости и нравственности... Но так не должно быть! Вот госпожа Ламбер пишет... Анна верит писаниям госпожи Ламбер. Нет, нет, нет, на свете многое важнее плоти и чувств... Дела правления, верность, нравственность... Да, следует иметь твёрдые убеждения нравственности...

Анна заметила, что мадам д’Онуа уже начинает, должно быть, толковать по-своему её молчание.

А ей ведь нужна мадам д’Онуа, нужна как помощница, сочувственница, понимающая, почти любящая... Нельзя, чтобы мадам д’Онуа сомневалась, усомнилась в Анне... И далее уже и не было времени думать...

— Кто этот человек? — спросила Анна. — Вы полностью доверяетесь ему? В полной мере?

— Да, ваше высочество. — Мадам д’Онуа сделалась собранной, сдержанной. Речь не о её любовных делах шла, о деле государственном...

— Что ж, я доверяюсь вам. Начинайте действовать...

Анна отвернулась. Мадам д’Онуа помедлила. Ожидала повторения вопроса «кто он?». Определяла, рассказывать ли о нём... Но поняла, что принцесса даже и не ждёт сейчас никаких слов об этом человеке. И уже в своей комнате старая женщина подумала, почему девочка словно бы и не хотела ответа на свой же вопрос? Разве ей не было просто любопытно? И что же? Захотела показать своё безразличие ко всему, что не идёт непосредственно к делу? Или и вправду оно уже существует, её такое безразличие?..