Фаина Гримберг - Гром победы

Слуга явился и в поклоне застыл в дверях. Марфа Ивановна подошла к нему, будто встревоженная. Обменялись несколькими словами, затем слуга ушёл, а хозяйка воротилась к гостье.

— Андрей Иванович покорнейше просит прощения. Нынешним утром не может принять Вас, дражайшая. Увы, дела!..

Анна почувствовала, как лицо загорелось. И прежде случалось ей залиться румянцем — стыдливости ли, гнева... Но это не был румянец. Какой румянец! Это было истинное пламя! Щекам сделалось больно, словно от настоящего огня... И — едва слыша свои слова — произнесла:

— Я подожду!..

Пламя отступило. Теперь всё равно. Теперь она не уйдёт отсюда, не поговорив с ним. Даже глупость, начатую раз, следует довести до конца!.. Осмелятся ли выгнать её, выставить на улицу дочь государя, цесаревну всероссийскую?..

Марфа Ивановна посмотрела с некоторым испугом.

— Не желаете ли кофию откушать? Андрей Иванович рано изволит, а я, грешная...

— Да, желаю. Прикажите подать... — Собственный голос услышался Анне отрывистым, почти лающим, почти визгливым...

«Что же это?.. Я не могу понять... Что-то... Неужели впервые?.. Она ни разу не назвала меня «высочеством»!.. И она права!.. Она, выходит, права.

Я не принцесса более, я всего лишь — голштинская герцогиня, по супругу своему!..»

— Да. Прикажите, Марфа Ивановна. И сливки и цитрон прикажите подать...

Серебряной ложечкой Анна положила густые сливки в кофе, повертела ложечкой в чашке фарфоровой.

Нет уж, пусть до самого конца!..

И Марфа Ивановна что-то говорила. И Анна отвечала, и была будто безумная, так удачно, так хорошо скрывающая своё безумие...

Затем Марфа Ивановна снова встала, извинилась и самолично направилась в кабинет. Воротилась чуть ли не на цыпочках и простирая руку вперёд. Анна встала, пошла за ней.

Ужасный, равнодушный Андрей Иванович сидел за столом спиной к ним, плотной, обтянутой светлым атласом кафтана спиной. Повернулся вместе со стулом заскрипевшим, гусиного пера не отложил...

После того как он с ней обошёлся, не хотел её принимать; и после всего этого никакие предисловия уже не были нужны.

— Мне ваш совет необходим, Андрей Иванович.

И он также — безо всяких предисловий — пробурчал почти:

— Я к Вашим услугам.

— Но не в присутствии посторонних.

— Здесь нет посторонних. И я полагаю, мне уместно именно в присутствии моей законной супруги беседовать с другими дамами.

И надо было при таких его словах сохранять хладнокровие!

— Я надеюсь, милейшая Марфа Ивановна не сочтёт, что, оставшись наедине, мы примемся объясняться друг другу в любви!

Тут уж сама Марфа Ивановна сделала умоляющие глаза, взглядом прося у своего повелителя дозволения покинуть его обитель.

— Ладно уж! Оставь нас, Марфуша... — И когда дверь за ней затворилась: — Что Вам угодно?

Анна Петровна села в кресло, не дожидаясь приглашения.

— Вы отлично знаете, что мне угодно! Немедленной выплаты денег. Моих законных денег, о коих писано в брачном контракте, скреплённом подписью моего отца, Вашего государя!

Андрей Иванович встал, громко двинул стулом и сел снова.

— Денег? — повторил незнакомым каким-то голосом. — Принцессе угодно получить деньги на устройство заговора? Денег на подкупы, награды; на шпионов и соглядатаев, на водку солдатам? Не так ли?.. — Анна снова пылала в настоящем, болезненно жгущем огне, Он продолжал; — Но, милая моя девочка, никакой Сенат и никакой Тайный совет не выдадут Вам денег на подобные Ваши деяния! Или Вы полагаете иначе?.. — Вдруг он резко замолчал и посмотрел на Анну. Это был тоже совсем новый, неведомый ей прежде его взгляд на неё. Она поняла! Он посмотрел на неё как на женщину! И произнёс равнодушно: — Отчего бы Вам не обратиться к светлейшему...

О, всё она поняла! Это и был его совет. Он отсылал её к Меншикову, лечь под Меншикова! Посылал, как девку!.. Или незачем обижаться? Или правда это была, и мать её, ныне императрица, отлежала своё и под Меншиковым, и под Боуром и Шереметевым, и даже и под телегою с простым солдатом-мужиком... И не бывает иначе! Не дашь — не получишь!..

Но только не Меншиков! Только не Меншиков, страшный, жуткий, без чести и совести... Только не Меншиков!..

А если... Разве она не молода, разве не хороша? А если это сейчас — судьба?! И в этом даже и есть что-то — отдаться мужчине за его ум, за его достоинства... И тогда он уже не сможет отказать ей...

— Я обращаюсь к вам, — сказала.

И упала тишина.

И вдруг он сел на стул верхом и легонько забарабанил костяшками крепких пальцев по спинке стула, твёрдой, крупно резной. И оглядывал Анну.

И щурился, будто взвешивал, а насколько рисково... И хотелось — и кололось...

— Больно ты горяча, тороплива больно... — проговорил доброжелательно, почти ласково...

Она бы отдалась ему тотчас, немедля ни мгновения, за одно лишь обещание помочь! Она хотела, горела, она сама хотела. Она бы — ему — безо всякого его обещания!..

И, должно быть, он что-то такое понял в ней. Понял степень её горячности, нетерпеливости. Нет, на неё нельзя было ставить!..

— Нет! — хрипло и отчуждённо. — Нет, не ко мне. Я не могу...

Она поднялась, пряменькая, тонкая и стройная, и вышла из кабинета.

В карете, на пути домой, всё думала: а не рано ли она убежала, не слишком ли быстро?.. Она чувствовала... Велела поворотить карету назад... Это и решило всё!..

Он в кабинете своём всё не принимался за работу. Тоже думал. А не напрасно ли он ей отказал? Не слишком ли скоро и решительно?..

И тут вдруг доложили, что она воротилась. И он понял всю меру её горячности, нетерпеливости, странности. И — отказал окончательно. Велел: пусть скажут ей, что его нет дома!..

А её день продолжался. Она возвратилась к себе в отупении полнейшем. Жизнь будто кончилась и в то же самое время продолжалась. Она вдруг показалась сама себе похожею на какие-то странные часы: в их красивом золотом корпусе нет механизма, они уже не могут мерить время, а стрелки почему-то движутся, вращаются безо всякого смысла... Зачем?..

Надобно было лечь, уткнуться лицом в подушку, в атласную наволоку, и забыться, забыться...

Но уже в передней встретила её мадам д’Онуа, и гримасничала, и ужималась, и подымала наведённые брови; и наконец шепнула, что герцог гневается...

Анна посмотрела холодно. Остановилась равнодушно, прислонилась к перилам лестницы...

Герцог, Фридрих... Он один способен на безумства во имя её красоты, её молодости, её очарования. Но зачем они ей, эти его безумства? Зачем они ей? Ведь он, её худенький, сероглазый, ведь он всего лишь ничтожество!.. О, как счастлива была мать! Как счастлива Марфа Ивановна! Их мужья — мужчины!.. А она? Сама себя наказала? Радетельница о благе государства! Как она глупа! Как прав Андрей Иванович в своём отношении к ней!..