Фаина Гримберг - Гром победы

Однако сам герцог собою не был недоволен. Он очень был обыкновенный мальчик, он понимал свои права так, как он их понимал, он был герцог Шлезвиг-Гольштайн-Готторпский, и всё это должно было ему принадлежать. И было делом его чести, всей его жизни — чтобы он был герцог Шлезвиг-Гольштайн-Готторпский и всё, что его, принадлежало бы ему. А Пётр, конечно, был велик, но мальчик даже и обдумывать не собирался это странное величие и в глубине души (очень в глубине) полагал своего возможного тестя даже «пагг» — то есть этаким шутом, если не вовсе в чём-то... дураком... Пётр мог помочь герцогу воротить Шлезвиг. И герцог понимал: нужно, чтобы Пётр захотел ему помочь. Но такого ума, чтобы понимать, что Шлезвиг — спорная территория и что у Петра должны быть некие политические интересы, чтобы помогать ему, такого ума, нет, не было у герцога. Он был один из бесчисленного множества тех, коим необходима твёрдая истина: чётко — -во всех вопросах — белое и чёрное. И потому вовсе для герцога не был Шлезвиг спорной землёй, а был его, Карла-Фридриха, владением, и Дания была несправедливым захватчиком. И надо было, чтобы Пётр помог... В хитросплетении политических интересов герцог разобраться не мог, да и не пытался особенно. Разобрался он только в том, что Пётр имеет двух дочерей-невест. И ведь нельзя отказать в помощи зятю! Впрочем, в Дании тоже так думали и потому очень хотели настоять на удалении герцога из России — от греха подальше и с глаз долой — из сердца, как говорится...

Пётр любил своих детей, ласкал, развлекал и звал на лад шутейный «потрошонками». Не любил он, когда его трудам мешали. Например, сын мешал... А Пётр хотел, чтобы сын был похож на него самого и был бы его продолжением. И Пётр этого требовал и дёргал сына этого и тряс за шиворот, покамест душу и не вытряс!.. Потому что сын Алексей не был похож, и не был, и не был. И, пожалуй, только в этой своей непохожести на отца и был виновен перед отцом... Но от дочерей Пётр никакой такой похожести и буйного участия в делах государства не требовал и потому являлся чудесным, добрым и весёлым отцом... Хотя... Пётр не одобрил (естественно!) претензий образованной сестрицы Софьи на управление государством и (соответственно!) обозвал её «зазорным лицом», то есть, можно сказать, позорной личностью на русском престоле. Однако, непрестанно понуждая женщин и девиц (и прежде всего — собственных дочерей) мыслить, участвовать в общественной жизни и учиться наукам, Пётр как бы готовил некое «коллективное бессознательное сознание» к тому, что на престоле возможен не только царь-мужчина, но и царица-женщина или даже девица... И — торопясь, торопясь, торопясь и не находя своим замыслам полного понимания, Пётр, конечно, не предусмотрел такой элементарной вероятности, что эта самая возможная царица (женщина-девица) явится, например, и вовсе необразованной, и мыслящей, например, всё больше о своём собственном благе... Но в пышноволосых головках девочек — Петровых дочерей — смутные мысли о престоле прояснялись всё более и более с каждым годом возрастания...

А юный герцог Голштинский — и это занятно — вовсе не помышлял о занятии российского (а теперь уже всероссийского императорского!) престола. Не топырились у него за спинкой скромные орлиные крылышки Андрей Иваныча Остермана, барона Шафирова, князя Меншикова и арапа-инженера Ганнибала. Нет, нет и нет! Карл-Фридрих был честный мальчик и верил в неколебимость своих знаний о том, что такое «долг» и «честь». Основы этих понятий почерпнул он ещё в детстве из старинной книги Йорга Викрама «Зерцало мальчика» и в детстве ещё взял себе за образец стремление к доброте и храбрости, отличавшее героя этой нравоучительной книги — мальчика Фридберта.

И Карл-Фридрих понимал, что, если женится на дочери Петра, Пётр поможет зятю иметь Шлезвиг, и тогда герцог и герцогиня Шлезвиг-Голынтайн-Готторпские будут жить-поживать себе в своём герцогстве и воспитывать наследников своего герцогства в понятиях долга и чести... Карл-Фридрих полагал себя очень достойным женихом, он был приличной наружности мальчик и гордился своими честностью и порядочностью. Жаль только, что честность и порядочность никак не могут сочетаться с некоторой широтой ума и души; это последние изначально предполагают некоторую непорядочность и нечестность. И будучи порядочным и честным, но очень узким душою и умом, герцог даже и не задумывался о том, что, в сущности, дерзает свататься к возможной наследнице одного (уже!) из величайших в мире престолов и что его возможные потомки таким образом (и сколько бы ни отрекались официально и письменно) обретают некие права не только на любимое герцогство, но и на власть в одном величайшем (уже!) государстве... Но прямой и честный мальчик не задумывался обо всём этом и даже не понимал намёков, и был настолько прям и честен (то есть глуп, что ли?), что даже в интриги, заботливо сплетённые другими людьми (умными!), входить не желал.

И потому не пользовался особенной любовью при дворе российском.

И когда ехал герцог в Россию, то знал, что у царя две хорошенькие большенькие дочки — Анхен и Лизхен. Они были погодки, и ему в общем-то было всё равно, на которой из них жениться, пусть бы царь это решение взял на себя... Но... когда честный и прямой мальчик увидел обеих девочек... он... он влюбился!.. И теперь он со всею своей честностью и прямотой хотел жениться именно на одной, только на одной — на цесаревне Анне Петровне, на schöne Анхен... На прелестной Анне — Ach! Нет, нет, он вовсе не позабыл ради «прелестной Анны» о своём долге и о своей чести, и о своём Шлезвиге; он просто (и неколебимо, между прочим) был уверен, что его долг, его честь, его Шлезвиг сочетаются замечательно с его любовью к прелестной Анне, с его желанием на ней жениться...

И в глазах подданных Петра, «птенцов» и нептенцов, он был просто дурак. Нет, не какой-нибудь там великий, великанский чудак (таким только Пётр мог быть), а этот мальчишка герцог был именно дурак, обыкновенный честный дурак, порядочный дурак во всех смыслах, скучный дурак, обыденный дурак.... Вот только одно оставалось определить: что же светит этому дураку и каким образом надо будет потом убирать его из этой уже готовящейся трагикомедии российского престолонаследия... А он — нет — ничего не понимал и был честен и упрямо влюблён... И оставалось только гадать: что сделает Пётр... В конце-то концов... ведь Пётр мог оставить дочери Анне престол (это всё были мысли Андрей Иваныча Остермана), а герцог был бы при ней... нет, не как император, не как соправитель (упаси Господи!), но этак — для рождения законным порядком дальнейших престолонаследников... И вокруг престола — то есть чтобы править — сам Андрей Иваныч, ну, Головкин, Шафиров, Матвеев... Меншикова не надо — наглец неслыханный!.. Эти все мысли возникли в разуме Андрей Иваныча, потому что он (правда!) хотел действовать во благо России. Он уже испробовал так действовать, и у него получалось, и ему понравилось... Но, впрочем, слишком уж у многих при этом всероссийском престоле имелись свои планы…