Константин Новиков - Начала любви

А тюремное заключение? Разве сможет когда забыть Фридрих, как его, законопослушного наследника, словно разбойника с большой дороги, заточил отец в каземат, и в то время, покуда пришлось отбывать наказание, любимую женщину превратили в кусок свежего мяса и отправили догнивать в инвалидный дом, а вернейшего друга — лейтенанта Катте, якобы за соучастие в государственной измене, приговорили к пожизненному заключению. А потом отец смилостивился и кайзеровским указом заменил Катте пожизненный срок на смертную казнь, заставив Фридриха лицезреть экзекуцию.

Подобного и сам Иисус Христос не сумел бы простить. И мы не позабудем, уж будьте покойны. Никто не посмеет сказать, что Фридрих — дурак, в отца, мол, уродился...

Но главное, не позабудет (и не простит) Фридрих того чудовищного ужаса, который расходился кругами от его отца! Как не кто-нибудь сторонний, но он сам трепетал от звука родительского несокрушимого баса. Другое дело, что если все остальные боялись Фридриха-Вильгельма и трусливо подыгрывали кайзеру, то лишь он шёл наперекор своему родителю. Душа уходила в пятки, спина покрывалась хладным потом — но шёл-таки против течения.

До самой последней минуты пребывал Konigliches Schloss в состоянии неизбывного ужаса: ну как умирающий кайзер сумеет сделать ещё какой-нибудь немыслимый кульбит, оправится, встанет со смертного одра — и загремит своими сапожищами по сумеречным коридорам. Нервы у всех были на пределе. Тогда ещё Фридрих подумал, что англичане, испанцы, шотландцы, русские, поляки — кто угодно сумел бы отправить полусдохшую развалину в лучший из миров, и только лишь немцы трусливо терпели унижение — до конца.

Восстань каким чудом Фридрих-Вильгельм с постели, тут бы столько всего открылось! Что, например, гроб заказали раньше срока. Хватило бы и одного этого. Вот уж озверел бы. Хоронить, мол, торопитесь?

А ведь и поправиться, чего доброго, кайзер мог: этаким великанищем уродился!

Только Бог миловал.

Да, подзабывать уже Фридрих начал. Из комнаты, где умер отец, тот несчастный капеллан вышел в сухих брюках, вышел и сказал, мол, слава Всевышнему, наконец-то помер. И вот тогда, фактически в мгновение ока преодолев дистанцию от кронпринца до монарха, Фридрих вкрадчиво спросил: «Скажите, мой друг, вы будете вот так же радоваться и моей смерти?» Да, именно так. Тогда только и заработал водопровод из капеллановых штанин. Но это — к слову...

В большом и малом, в делах и развлечениях, пристрастиях и антипатиях Фридрих II с самого начала принялся выказывать себя отцовским оппонентом. Условно говоря, если прежний монарх был всегда обращён к полю брани, то нынешний — к музам, искусству, вдохновению и прочим бесценным глупостям. Казалось бы, уж каким три десятилетия безалаберным считался (да и был таковым, отметим справедливости ради...), а пришло время царствовать самому, и всё как по мановению волшебной палочки радикально изменилось. Всех своих любовниц выгнал он взашей, пьянки прекратил, режим дня выработал.

Если бы кому сказали, что у Фридриха может быть режим дня, никто из посвящённых в его приватную жизнь не поверил бы! У кронпринца могло быть что угодно: хандра, вдохновение, люэс, желание подурачиться или, скажем, организовать среди ночи коллективное купание голышом. Но только не распорядок!

И вот, однако!

Он заставлял себя пробуждаться в те самые часы, когда прежде лишь отходил ко сну, то есть в четыре утра. От четырёх до восьми Фридрих приуготовлял себя к тому, чтобы заняться делами: чистил пёрышки, завтракал, мысленно настраивал себя на рабочий лад. С восьми до десяти, два лучших часа, отдавал государственным вопросам. В этот именно промежуток времени, от восьми до десяти утра, и решались все самые важные проблемы. В десять часов император, условно говоря, покидал свою величественную ипостась, становился скромным служителем муз и на пять-шесть часов кряду, с перерывом на короткий обед, превращался в запойного читателя, мыслителя, писателя. Он говаривал: «Днём в стране нет монарха, есть хороший читатель и посредственный, но увлечённый писатель». Отвлекать Фридриха от книги в эти часы разрешалось только в случае чрезвычайных обстоятельств. В периоды, когда Клио и Эрато [44] Клио — в греческой мифологии одна из девяти муз, покровительница истории. Эрато — покровительница любовной поэзии. покидали Фридриха, он с удовольствием музицировал. Поначалу это его музицирование понималось превратно, мол, если он не пишет и не читает, стало быть, можно к нему войти. Ненавистная супруга Елизавета, на которой отец женил Фридриха под страшной угрозой, имела однажды удовольствие именно в означенный период нарушить высочайшее уединение — и тотчас же была наказана. «Все подданные мне равно дороги, — сказал тогда император, — и никаких любимчиков нет и не будет. Нарушили запрет? Да, вы его нарушили. Вы поступились приказом не мужа, но вашего монарха».

Когда стражники уволакивали сопротивлявшуюся и визжащую Елизавету, Фридрих с улыбкой посоветовал офицеру охраны:

— Заткните вы ей чем-нибудь рот, не то люди подумают, что убийство тут совершается.

В тот момент Фридрих особенно был доволен, что имеет возможность наказать не презираемое существо с рептильным интеллектом и животными наклонностями, но оскорбившую волю монарха подданную.

Своими первыми же законами Фридрих явно давал понять, что Германия прочно и бесповоротно превращается в обитель творчества, вдохновения, в империю гуманитарного знания. Если прежде отец пытался создать единую, хорошо смазанную и ловко отлаженную казарму, то нынче на этом же самом месте предполагал Фридрих основать единую огромную библиотеку. Пусть и с обширным военным залом, опять-таки образно выражаясь.

Но помимо метафорической устраивалась во дворце и вполне настоящая, буквальная библиотека, должная сделаться одной из лучших в стране. Прежде занятые государственными службами, охраной и Бог знает кем и чем ещё, помещения берлинского дворца освобождались, ремонтировались и приспосабливались к нуждам гуманитарного Фридриха. Мебель приобреталась функциональная, сообразно назначению, хотя при закупках (всё, что находилось в подвалах, если не сгнило, то попортилось) не последнюю роль играло внешнее изящество домашней обстановки. А что? Хватит ютиться в пяти комнатах. Довольно родительских причуд. Королю должно быть комфортно в своём собственном доме. В доме-дворце, в доме-столице, в доме-стране.

А уж если на то пошло — в доме-Европе. Королю должно быть удобно. Причём то была не прихоть, но осознанная необходимость для здорового развития нации.

Первый обстоятельный доклад Фридриху о состоянии и нуждах армии сделали отцовские собутыльники — принц Ангальт-Дассау и генерал Финкенштейн. Оба стояли навытяжку; докладывал по праву старшинства принц и — очень конфузился, до дрожи в голосе, тогда как генерал Финкенштейн выглядел этаким пронырой-бодрячком: норовил поймать взгляд Фридриха, а когда преуспевал в этом, немедленно расплывался в подобострастной улыбке, как бы говорившей: ничего, мол, ещё мы повоюем. Император, даже если бы захотел, не смог бы позабыть, как прилюдно унижал его отец, а собранные за столом приближённые улыбались, подыгрывали тогдашнему своему монарху, науськивали его на сына. И уж чего-чего, а прощать подлостей Фридрих никому не собирался. Однако при этом отдавал себе отчёт, что имеет дело со специалистами, с профессионалами. В данный момент других столь же подготовленных людей у него не было. Эти двое, равно как и некоторые им подобные, вызывали омерзение, однако это чувство должно было полностью отойти к прошлой жизни. У монарха может возникать омерзение, однако лишь при условии существующей замены. Л человеческий материал, как Фридриху было известно, тем и отличался, что медленно появлялся, хотя и быстро исчезал. Пусть науськивали, пусть ржали, пусть теперь млеют от страха перед возможностью получения по заслугам. Лишь бы дело знали.