Константин Новиков - Начала любви

— Ты можешь меня презирать, конечно... — принялась оправдываться принцесса.

— Не буду я презирать. Однако и сопли распускать не позволю, имей, пожалуйста, в виду. Ты хуже мужчин. Это мужчины только и думают, как бы прижать в уголке да поцеловать. За что, собственно, я их и ненавижу. Так вот, ты ещё хуже. Только и думаешь об одном.

— Я не думаю, Бентик, миленькая... — пролепетала совсем уничтоженная категоричностью приговора принцесса.

— Значит, ко всему прочему ещё и дура.

Сколько времени может продолжаться безграничная воля? Месяц, полтора, два? Софи уже без малого три недели находилась в вортельском парадизе, и при этом Господь постоянно заботился о том, чтобы неприступная и непостижимая Бентичек была рядом, а невозможных взрослых рядом и даже поблизости не было. Случилось несколько раз в продолжение этих дней мелькнуть платью графини Альтенбургской, полновластной хозяйки во всём, что не относилось к Бентинген; владевшая в вортельском дворце всем и вся, будучи сама весьма прихотливой, капризной, привередливой, она не была, однако, допускаема в приватный мирок собственной дочери. Уловившая краем глаза мелькнувшее во второй, в третий, в пятый раз платье матери, Бентик произнесла веское: «Кыш!» — и спокойствие восстановилось.

— Ты с ней так строго, — заметила Софи.

— Наоборот, по возможности мягко. У женщин, в противовес мужчинам, получается так: чем больше на них давит жизнь, тем более они озлобляются, собираются этак внутренне, и тем дольше они живут. Счастливая женщина и в молодости умереть может, а вот всеми ненавидимая беззубая карга и до восьмидесяти дотянет.

— Ты хочешь сказать, что плохие отношения с матерью...

— Ой, не приведи Господь... Вообще-то я жуткая трусиха. На моём месте настоящий мужчина давно бы пальнул ей меж рогов. — И, повернув лицо в сторону открытой двери, за которой послышался наилегчайший шорох, Бентик угрожающе отчеканила: — Я ведь по-хорошему сказала «брысь». Или мне прийти?

Хозяйка дворца поспешно ретировалась, на пути отступления уронив тяжёлый стул.

— И после будет утверждать, что никогда не подслушивает, — довольная, ухмыльнулась Бентинген.

Восторгаться в Вортеле можно было разве только природой: парком, прудами, лесом. Впрочем, лес этого вполне заслуживал. Преображаясь день ото дня, он, как хороший певец, брал всё более и более высокую ноту, и когда казалось — сорвётся, совершал немыслимое усилие, и следовала новая нота... Одни деревья желтели, другие обогащались за счёт бордового, иные темнели, делаясь иссиня-коричневыми; такие, например, как клёны, пытались угнаться решительно за всеми — отчего получалась прямо-таки колористическая сказка. Лес приоткрывал Софи простые истины. Уж сколько раз, казалось бы, сколько сотен раз бывала она на природе, а фактически только теперь начала постигать вековечную строгую прелесть дымов, туманов, утренних и вечерних рос, красоту намоченной дождём грибной шляпки, спрятанной в траве.

Чем более феерически безупречной представлялась Фике эта череда вортельских дней, тем более девочка желала бесконечного продолжения: утр, прогулок верхом, рос... Через три-четыре дня после того, как слегла Иоганна-Елизавета, девочка испытывала сильное неудобство из-за того, что вот матери вроде как совсем плохо, а навестить-то больную некому. Через неделю Фике подобные мысли тревожить перестали. К исходу второй вортельской недели казалось вполне нормальным, что мать где-то там, неизвестно где, то ли болеет, то ли ещё что, — и в силу неприсутствия Иоганна-Елизавета делалась фигурой всё более абстрактной на фоне плотски конкретной Бентик.

Услышав как-то из разговора подурневшего лицом Вагнера об ухудшившемся состоянии здоровья Иоганны-Елизаветы, Софи вдруг осознала непрочность своего тихого — рядом с Бентинген — счастья. Ведь случись что, ведь умрёт мать — и сказке тотчас наступит конец. Хотя после тревожного известия Софи не кинулась к матери, вообще не двинулась с места, однако задумалась крепко и по обыкновению бесплодно. Загадка про то, как сделать, чтобы Бентик вечно оставалась рядом, а матери бы не было, — загадка в обычных координатах решению не поддавалась.

Лишённые даже мимолётных физических контактов (Бентинген отчитывала Софи даже за лёгкие, как бы совсем нечаянные касания рукой), отношения между девушками исполнились глубины и дружеской теплоты только лишь, как казалось, от единства взглядов на жизнь. Не считая бесспорным своё суждение, Софи сказала однажды о нежелании когда бы то ни было в будущем выходить замуж и заниматься всю жизнь хозяйством, детьми, мужем — после чего благодарная Бентик просияла скупой улыбкой, едва ли не вторично за время их знакомства.

— Помнишь, ты однажды пробовала меня поцеловать, а я тогда тебя отругала?

— Да, — лаконично ответствовала Софи.

— Так вот у меня сейчас такое желание, ну, как бы расцеловать тебя.

— Бентик...

— Молчи уж. В кои-то веки сказала умное — и помолчи. Не порть чистоту минуты.

— Бентичка!

— Молчи, говорю... О-ой, не щекочн-и-и!

Факт оставался фактом: Бентинген считала унизительным положение, навязываемое немецкой женщине. Получалось так, что за пределами функции матери-жены-хозяйки женщина не представляет решительно никакой ценности. И ведь всё из-за мужчин! Это ведь они, под названием супругов, брюхатят своих жён от пятнадцати лет до тридцати, а после говорят, мол, отойдите, подальше отойдите, у вас, мол, дурной запах и вообще вы некультурные какие-то. Во-первых, уж кто бы говорил, прости Господи, а кроме того, как ты приобретёшь культуру, если не поспеваешь рожать! Только женщина родит, в себя не успеет прийти, как благоверный вновь тянет (он ведь столько ждал!) её в постель да ещё цитирует в случае сопротивления женщины Библию, эту, по сути своей, очень мужскую книгу...

Не всё понимая, воздерживаясь от вопросов, Софи в главном была согласна с Бентик. Именно, именно — так было найдено искомое увёртливое слово — нерационально женщине тратить себя на роды, на семью, чтобы затем, годам этак к тридцати, превратиться в обрюзгшее тупое животное... Получалось так, что Бентинген лишь сумела первая сформулировать мысли, которые в зачаточном состоянии давно уже вынашивала принцесса.

— Знаешь, — доверительно рассуждала Софи, — ведь родись я мальчиком, вся жизнь оказалась бы куда более лёгкой.

— И приятной!

— И приятной, разумеется. Тогда бы не Вилли, это мой брат, не Вилли, но я сделалась бы по старшинству правителем Ангальта. Тем более что Вилли ничем не лучше меня, напротив, он до такой степени болен... — Девочка придержала свой не в меру прыткий язык, интуитивно почувствовала, что незаметно для себя изготовилась пересечь некоторую запретную границу; впрочем, сей пассаж, кажется, остался незамеченным.