Константин Новиков - Начала любви

Заинтригованная ниоткуда вдруг появившейся суетой, раздираемая любопытством (тем более жгучим, что раньше из предотъездных сборов никто в этом доме не делал тайны), Элизабет Кардель пыталась доискаться причины. Софи, Амалия и даже Больхаген как сквозь землю куда-то провалились, а слуги оказывались сплошь тупыми фантазёрами, как, однако, и положено слугам. «Что хоть принцесса-то приказывали?» — допытывалась Элизабет, однако Иоганна столько уже с утра наприказывала и столько раз отменяла свои же срочные распоряжения, что разобраться оказалось непросто.

Объявившаяся после бесконечного отсутствия в доме, Софи пыталась на глаза Элизабет не попадаться. Вместе со всеми, влекомая общим ураганным потоком, маленькая принцесса бестолково носилась вверх-вниз по лестницам замка, неизвестно зачем складывая внизу обувь, платья, свои любимые игрушки. Элизабет неожиданно для себя вспомнила книгу предсказаний своего земляка Мишеля Нострадамуса — и к любопытству добавился страх. Ведь если, не дай Бог, что случится, или, может быть, уже случилось, принц будет в самую первую очередь своих спасать, это ясно как день. Больхаген, так тот и без Христиана-Августа в любую дырку, образно говоря, пролезет. А на таких вот, как Элизабет, и падёт гнев Господень... О Господи милосердный, не приведи погибнуть рабе твоей, Господи!

Зажатая однажды грубыми обстоятельствами в образе двух одновременно распахнувшихся в коридор дверей и оказавшаяся таким образом нос к носу с Бабет, Софи первая, не дожидаясь естественного в такой ситуации вопроса, попросила:

— Извини меня, Элизабет, только ты, пожалуйста, ни о чём пока не спрашивай.

— Прежде я для тебя была Бабет, если память не изменяет.

Служанки с ворохом белья разбежались, закрыв обе двери и освободив таким образом проход, однако прервать разговор на полуслове девушка посчитала бестактным по отношению к мадемуазель.

— Ты не только прежде была, ты и сейчас для меня Бабет, — с явным холодком подтвердила Фике.

— А если так, можешь ли сказать, отчего тут все сошли с ума?

— Боюсь, что нет.

— По крайней мере, о чём хоть речь?

— Я прошу тебя, Бабет...

— Ну, о чём я и говорила... — Элизабет посмотрела на носы своих ботинок. — А если бы ты любила меня по-прежнему, сказала бы.

— Я не могу, Бабет. Честное слово, Бабетик! Понимаешь, так получилось... В общем, я должна пока молчать, я даже дала матери слово.

Элизабет обиженно повела плечами и сказала:

— Да, конечно, где заканчивается любовь, начинается чувство долга.

— Бабетик, миленький... Ну я очень тебя прошу!

— Разумеется. Конечно!

Снизу донёсся грохот, и Софи обрадованно всплеснула руками, сделала удивлённые глаза и, прижав ладонь к груди (невольно тем самым копируя материнский любимый жест), бросилась на странный шум.

Принимать участие в спешных, даже чрезвычайно спешных и оттого бестолковых приготовлениях к отъезду Христиан-Август не торопился, зная по своему опыту, что жена сделает всё сама, сделает лучше, быстрее. Затворившись у себя в необставленном кабинете, который вот уже сколько месяцев кряду выглядел случайным и временным жилищем, принц много ходил из угла в угол, благо места для этих вот прогулок оказывалось более чем достаточно: ходил, морщил лоб, раздумывал, пока в один прекрасный день и не менее прекрасный час не уселся за спокойное долгое сочинение.

Поистине человек предполагает. Предполагает — и не более того. Кто бы мог подумать, что на шестом десятке, когда вся голова сделалась седая, а главной жизненной необходимостью по утрам стало тщательное бритье, чтобы незамедлительно удалять безобразную, словно иней на щеках, колючую щетину, — что в таком возрасте принц Христиан-Август Ангальт-Цербстский вдруг заделался писателем! Среди гама, грохота, женских истерик сидел он у себя и, аккуратно погружая перо в широкогорлую чернильную бутыль, тщательно выводил нескончаемое послание дочери, бегавшей ещё со всеми вместе по коридорам и этажам, но уже казавшейся столь далеко от этого замка, города, от отцовской любви, — что самое время переписываться. Начатое в третьем часу пополудни 2 января, сочинение Христиана-Августа при равномерном течении работы (иначе говоря, струении мысли) могло бы быть закончено через три-четыре недели, однако судьба дала ему лишь пять дней — и он уложился в этот отрезок времени.

Озаглавленный «PRO MEMORIA» («На память»), сей труд представлял собой некий симбиоз письма, завещания, родительских наставлений, религиозного трактата и поваренной книги с элементами мемуарного повествования, — причём как и всякий прежде непричастный к литературному труду человек, Христиан испытывал чудовищные трудности при подыскании нужных слов и ещё более кошмарные трудности при начале всякого нового абзаца. Обращаясь к дочери в третьем лице, отец раздумчиво, с длинными оборотами и обилием скрепляющих швы запятых выводил:

«...а также я прошу свою любимую и драгоценную дочь по приезде к русскому двору оказывать, для её же блага и благополучия, самое крайнее уважение, беспрекословно повиноваться всем лицам, могущим в той или иной мере повлиять на судьбу дражайшей моей дочери.

И неустанно молю Бога, чтобы ненаглядная дочь моя превыше всего затвердила и укрепила в своём сердце правило ставить желания будущего супруга выше собственных, даже выше желаний всех прочих людей, выше собственной лени, недомогания, нежелания и всего прочего, что подчас делает нас тупыми и нравственно ущербными эгоистами, которые отдают предпочтение одним только своим желаниям и настроениям...»

«...Вроде твоей матери», — с явным удовольствием завершил свою мысль Христиан-Август, чего, однако же, не написал. Достаточно и того, что в отрицательных примерах своего труда и без того внятно проступал собирательный образ Иоганны. Если девочка не поймёт этого при первом чтении, она, без сомнения, додумается до вполне очевидного вывода в последующие годы, перечитывая отцовские наставления.

«...Ради всего святого умоляю мою дочь, коей надлежит оказаться среди множества самых различных и вовсе не бескорыстных людей, имеющих всякий спои собственные цели, желания, интересы, избегать чрезмерной интимности с кем бы то ни было в особенности. Излишняя доверчивость редко даёт желаемые результаты. Не приобретя себе друзей, моя дочь рискует, однако, обзавестись сонмом врагов, вполне способных оказать гибельное влияние на всю последующую судьбу дорогой моей дочери...»

«...Находясь в приёмных залах, прошу мою дражайшую дочь помнить, что наилучшим для неё, самым что ни на есть предпочтительным всегда должен быть разговор в присутствии многих лиц, чтобы всякое слово, произнесённое на людях, имело бы свидетелей. Причём чем больше окажется таковых, тем для неё же будет лучше. Категорически заклинаю мою дочь не разговаривать с кем-либо приватно, в особенности (принц вынужден был умерить чуть было не написавшую правды руку, вздохнуть и скромно завершить предложение) с мужчинами».