Константин Новиков - Начала любви

Ситуация осложнялась ещё и тем, что с некоторых пор ему начало представляться, что женятся, воюют, умирают совершенно иные люди, что эти пласты жизни к нему, собственно, не имеют никакого отношения и что у него есть надежда вообще прожить жизнь, сколько Господь сподобит, тихо и мирно, рядком да ладком со своей Анастасией свет Степановной, как он называл свою подружку Лопухину.

Из пятерых женщин, которых к шестнадцати годам узнал великий князь, не было никого лучше Настасьи, тихой нравом, с голубыми плошками вместо глаз. Была некая прелесть даже в том, что могли встречаться они лишь украдкой, второпях, и то на считанные минуты, а случалось если великому князю при свидании заслышать чьи-нибудь грозные шаги, он незамедлительно оставлял свою возлюбленную и убегал, на ходу застёгивая штаны. И ведь ни единого раза не попеняла ему Настасья, не намекнула на то, что лелеет в душе некую туманную приятность и определённость. Тем и мила была, за то и любил он её. И ведь незлобива, и фигурой хороша, хоть и плоска грудями. Да всё уж лучше молодой принцессы, на которую и взглянуть-то совестно... Так убеждал он себя, причём убеждал не без успеха, но приходила ночь, являлась ему во сне Иоганна-Елизавета с полной грудью за броней лифа — и вся рассудительность великого князя улетучивалась без следа... Прежде Пётр Фёдорович лучшего был мнения о своей тётке, ему даже казалось, что она втайне сочувствует ему и Анастасии, — и тут вот на́ тебе. Этакая невезуха, этакое свинство! В отчаянии Пётр додумался даже до предположения, что Елизавета, будучи женщиной незамужней и темпераментной, могла в один прекрасный момент по-бабьи позавидовать наследнику и его пассии, а позавидовав, решила разрушить сердечный союз двух молодых, любящих друг друга людей.

Как ни гневался великий князь, как ни злился на тётку, а заранее знал, что не устоять ему против императрицы, чуть пикнешь — так мигом обломают.

На всякий случай желая подстраховаться, Пётр запретил Лопухиной впредь искать с ним каких бы то ни было встреч — до особого распоряжения. Но правду говорят, что запретный плод бывает особенно притягателен. Так и Петра потянуло к Настюшке сильнее прежнего. Сказать кому, так ведь на смех поднимут: державу, скажут, на бабу променял! У русских ведь недалеко от насмешек до смертельного оскорбления, всё через прибауточки.

Когда намёки относительно будущности переросли в уверенность, а уверенность, в свою очередь, оказалась подкреплённой собственными её величества словами, начал Пётр нелёгкие изыскания приятственных черт в той, которую сподобили ему в невесты или как там... Бледная, тусклая девица, вечно печальная, с каким-то загнанным, болезненным выражением лица и влажными ладонями. От Софи попахивало мышами, пылью и плесенью, так что временами Пётр ловил себя на мысли, что испытывает сильное желание врезать этой тихоне по мозгам. Хоть бы уж разревелась, что ли, всё на человека сделалась бы похожей, а то молчит и молчит. Несколько успокаивала его лишь мысль о том, что «жениться» — при всей своей жути — не означало каких бы то ни было немедленных действий. Ну и слава Богу.

После своего дня рождения великий князь целую неделю по приказу императрицы ошивался возле принцесс (стараясь заглянуть в заповедный вырез Иоганны-Елизаветы, что превратилось для Петра в своего рода манию), затем благодаря желудочным коликам недели полторы блаженствовал в одиночестве, после чего был вынужден возобновить совместное с Софи времяпровождение, но уже далеко не всякий день. Изобретая предлоги для невстреч с меньшей принцессой, он до такой степени преуспел, что в глазах его появился даже некий огонёк, свойственный авантюристам и писателям. При удачном раскладе Петру удавалось не видеться с невестой дня по четыре.

Несколько подуспокоившись, он возобновил прерванные встречи с Лопухиной, с сожалением отметив в момент появления своей любимой, что Настенька из донельзя желанной превратилась в розовощёкую бабу.

Невозмутимый Крамер по-своему старался успокоить князя.

— И не казнитесь, — говорил он Петру. — В жизни чего только не бывает. Бывает, думаешь, что всему конец настал, что уже ничего хорошего случиться не может. А тут нежданно-негаданно вдруг на тебе: война или эпидемия какая начнётся.

— Ты думаешь? — с сомнением в голосе переспросил великий князь.

— А почему бы нет? Или вдруг, глядишь, помрёт кто-нибудь.

— Кто помрёт?! — насторожился суеверный Пётр.

— Так откуда мне знать? — простодушно пробасил камердинер. — Кто помрёт, тот уж и помрёт, это как Господь рассудит. А наше с вами будет дело — прийти на могилку и всплакнуть. А после выпить за упокой души.

Мужчины нестройно улыбнулись, довольные друг другом и неожиданно получившимся поворотом темы, деликатной и не вполне удобной для обсуждения.

— А ведь ты молодец, прямо molodchjck, — с укоризной сказал великий князь, не умея скрыть радость в глазах. — Разумеется, мы выпьем, если уж кто помрёт.

— Это как Господь рассудит, — назидательно сказал Крамер.

Через небольшое стеклянное окошко Бестужев мог видеть затянутые вечерней голубизной хорошо выученные подробности дворового московского пейзажа.

Между чёрных в этот час деревьев разгуливали и подозрительно вертели головами две вороны, изредка сходясь и односложно переговариваясь друг с другом. В который уж раз вице-канцлер обратил внимание на странное отличие этих птиц от петербургских их сородичей: московские вороны были крупнее и ходили вразвалочку, как если бы внутри у них переваливался из стороны в сторону незакреплённый балласт. Нередко раскачивающаяся походка дополнялась ложной вороньей хромотой. Живший в московском доме Бестужева чёрный котяра, однако, достаточно хорошо усвоил мстительный и злобный характер местного воронья и потому, перебегая палисадник, выбрал сейчас ту из утоптанных тропинок, которая отстояла подальше от крылатых хищников.

Кроме снега, кирпичной охряной ограды на противоположной стороне улицы да чуть выступающего угла церкви, все остальные слагаемые заоконного вида казались в этот час одинаково чёрными. Синий и чёрный — то была типичная колористика московского зимнего вечера, чистого и тихого, как юношеский сон. В такие вечера Пётр Великий, снившийся иногда вице-канцлеру, любил, говорят, сидеть за чаркой в подвале Преображенского приказа, наблюдая за тем, как с помощью металлической полупетли и особого проволочного крючка мастера вырывают подопечным глаза...

Так называемая формальная логика и здравый смысл говорили о том, что состоялось полнейшее крушение. Бестужев не сумел противостоять приезду немецких принцесс, проиграл партию Мардефельду, так что его теперь уже неизбежная отставка суть вопрос времени. Вторая, ну а если считать с петровских времён, так и третья мощная волна немцев накатывала на Россию, и крутая перемена внешнего курса не то чтобы скоро произойдёт, но перемена такого рода происходила уже вот сейчас, в эту самую минуту, когда очередной красавчик из Мардефельдовой партии в такт своим размеренным (императрица любила, чтобы — размеренно) движениям нашёптывает её величеству необходимые перемены. Что ж, это и называется паскудным словом «политика». В конце-то концов, будучи в зените своей силы, сам Алексей Петрович вгонял в её величество основы антипрусской позиции тем же самым способом, через то же самое место. В лучшие времена у них с Елизаветой даже эвфемизм такой установился — «поговорить насчёт политики». И ведь говорили они насчёт этой самой политики, и совсем неплохо говорили, являя миру практически оптимальный пример совмещения приятного с полезным. Но те времена давно прошли, между императрицей и министром вновь установились сугубо официальные отношения, — и уж если на то пошло, правильнее было бы говорить об окончательном поражении англо-австрийского курса не теперь и не в связи с приездом аппетитных немочек (из всех представительниц прекрасного пола министр особенно жаловал датских и немецких женщин, было в них что-то влекущее, напрочь отсутствующее у русского бабья), не после появления принцесс, но за год до того, когда императрица вдруг дала Бестужеву приватную отставку.