Александра Воинова - Тамара и Давид

Прямодушие Сослана, напоминание о дружбе и мире с Иверией вновь вызвали в султане приятное расположение духа, и лицо его просветлело.

— Благонравие и разум вашей царицы достойны самой высокой похвалы, — без промедления отозвался он. — В то время, как на Западе нет народа, который не усеял бы своими костями священную землю, и нет государя, который не захотел бы здесь получить себе славу, ваша царица устояла против заблуждений века сего и не присоединилась к неверным. О чем бы ни просила твоя царица, все будет исполнено мною! Сказано: — мудрым свойственно просить только о разумном, что под силу исполнить смертным, не обременяя своей совести и веры.

Султан замолчал, как бы отягощенный печальными размышлениями, связанными с опасностями войны. И хотя он был еще в цветущем возрасте, изнеможение уже сказывалось в строгих чертах его лица. Оно отражало все пережитые им испытания и тревоги, которые он выносил долгие годы.

Сослан загорелся радостной надеждой при обещании Саладина, ясно понимая, что им руководило не столько великодушное чувство, сколько политический расчет: укрепить еще сильнее дружбу с Иверией и получить поддержку самой могущественной царицы на Востоке — Тамары.

Взвесив эти обстоятельства и укрепившись духовно, Сослан, уже уверенный в успехе, спокойно и неторопливо промолвил:

— Наша державная царица, зная тот дух веры, которым окрылена Ваша душа, повелела мне сказать Вам: в Ваших руках находится величайшая христианская святыня, которую Вы исторгли у крестоносцев, победив при Тивериаде. Эта святыня может служить для мусульман только предметом поругания. Набожная душа царицы не будет иметь покоя до тех пор, пока Вы не согласитесь отдать ей древо креста за самый большой выкуп, который Вы назначите по своему благоусмотрению.

Сослан едва закончил свою речь, как Саладин резко поднялся, выражение яростного гнева отобразилось на мягком, приятном его лице, в одно мгновение сделав его неузнаваемым. Теперь перед Сосланом стоял грозный султан, чуждый каких-либо великодушных побуждений, готовый поднять меч и поразить дерзкого. Видимо, он был не в силах подавить свой гнев и, вопреки благоразумию, уже решил отдать приказание невольникам увести от него пленника, с которым он больше не хотел продолжать беседу. Угадав намерение султана и поняв, что он оскорбился его предложением о выкупе креста, Сослан, не желая усиливать раздражение Саладина, который мог каждую минуту заковать его в железо, скромно добавил:

— Наша великая царица, если бы в ее руках оказалось священное знамя ислама, почла бы своим долгом вернуть его повелителю Востока, полагая, что нельзя удерживать святыню, составляющую предмет почитания для народа.

Саладин овладел собой, к нему вернулось утраченное спокойствие. Он ответил ему резко, но без раздражения, помня, что перед ним представитель иверийской царицы, которая в любое время могла напасть на него со своими войсками, соединившись с крестоносцами.

— С такой же просьбой, как и ты, ко мне обратился император константинопольский Исаак, посольство которого перед твоим приходом покинуло эту обитель. Я им сказал тоже самое, что повторяю тебе. Все выгоды мира не заставят меня отдать христианам сей ненавистный мне памятник их веры, так как я взираю на него как на предмет соблазна, которым иноверные пользуются, как талисманом, для одержания побед над нами.

Свой отказ Саладин произнес так твердо и бесповоротно, что продолжать разговор с ним о выкупе креста было не только бесполезно, но и опасно. Никакие доводы не могли поколебать султана и заставить его совершить проступок, который он считал несовместимым ни со своим достоинством, ни со своими религиозными убеждениями. Отчаяние овладело душой Сослана. Ужасная картина представилась его воображению. Опозоренный, не выполнив поручения царицы, он возвращается на родину. Торжествующий Микель передает его анафеме, ненавистные князья изгоняют его навсегда из Иверии, и он, гонимый, преследуемый всеми, разлучается с любимой и становится вечным изгнанником. Эта мысль наполнила его сердце такой смертельной тоской, что он забыл, где находится, забыл про султана, про свою зависимость от него и сидел неподвижно, склонив голову, беззвучно повторяя про себя слова любимого поэта: «Нет для меня больше никакого утешения, разве только земля даст мне исцеление и могилу».

В таком состоянии он оставался долго, не замечая, что по его щекам текли слезы и руки бессильно сжимали голову. Вздохи, почти переходящие в стоны, исторгались из его груди, обнаруживая ту безмерную степень страдания, когда человек теряет истинное представление о жизни и смотрит на мир глазами обреченного на смерть человека. Сослан не видел, что Саладин с большим удивлением смотрел на него, не нарушая безмолвия. Он старался уяснить себе, чем было вызвано отчаяние такого храброго рыцаря, который не побоялся один сражаться против многочисленного воинства, а, получив отказ в своей просьбе, проявил полную беспомощность и растерянность, хотя на исполнение этой просьбы он не имел никакого права надеяться.

Саладин твердо соблюдал в своей жизни правило, которое он завещал впоследствии сыну: «Берегись оскорблять кого бы то ни было, ибо люди забывают обиды не прежде, чем отомстив за них!» Смотря на Сослана, он думал, что этот непобедимый рыцарь, восхитивший его своим видом, является послом страны, прославившейся на Востоке твердостью в вере и преданностью христианству, и что, наверно, отчаяние его вызвано опасением огорчить свою повелительницу. Поэтому он без гнева, скорей с жалостью, взирал на слезы Сослана, испытывая живейшее желание утешить его и проявить свойственное ему великодушие.

— Помни, что чрезмерное огорчение никогда никому не приносило пользы, — произнес он, наконец, с той важной кротостью, которая умеряла горечь причиненной им обиды. — Истинная мудрость заключается в том, чтобы ни при каких испытаниях не впадать в малодушие, зная, что вместе с испытанием человек получает и силы для его перенесения и ободряется надеждой, которая всегда приводит к победе.

Удрученный горем Сослан не заметил взгляда султана, горевшего жалостью и сочувствием, а воспринял в его словах насмешку.

— Как может взлететь сокол, когда у него обрезаны крылья? — в исступлении воскликнул он. — Как может биться рыцарь, когда у него отняты меч и щит, служившие ему защитой? Как я могу явиться к своей царице, обесчещенный, и сделаться для всех предметом смеха и глумления?! Легче мне остаться в плену, влачить жалкую жизнь в оковах, чем вернуться на родину и повергнуть в слезы и печаль мою царицу, ради которой я готов терпеть любые страдания и принять смерть!