Георгий Демидов - За что?

И все бы ничего, если б не злые люди, которые безвинно оговорили мою маму, будто она срезала колоски в поле <���…>. Увели маму в сельсовет и заперли в чулан. Мы кричали не своими голосами, просили отпустить нашу маму, но никто не обращал на нас внимания; повезли маму в кировоградскую тюрьму, судили, дали два года тюрьмы. Тогда отец снова забрал нас в Кировоград. После суда маму направили в колонию под Кировоградом, Сазоновку <���…> была она расконвоирована, иногда даже приходила домой. Паек, который ей давали, весь приносила нам, а сама голодала. Ослабла, заболела, положили ее в больницу при кировоградской тюрьме. И 10 октября 1933 года она умерла. Нам не дали даже похоронить ее, хотя отец ходил и к прокурору области, и к начальнику тюрьмы, просил: «Дайте детям хоть мертвую мать, чтобы знали, где будет ее могила». Так мы и не знаем, где похоронена наша мамочка, которая спасла нас от голодной смерти.

Той же осенью умерли бабушка и младший братик Вениамин. Помню, братик плачет, хочет кушать, просит: «Муся, хлеба». А сам был — только кожа косточки держала. Жалко мне братика, пойду на базар, там торговки продавали семечки, я на земле около них насобираю десятка два зернышек, принесу, очищу, дам братику, а он уже и прожевать не может. Так и умер у меня на руках с зернами в ротике. <���…> Остались мы с убитым горем отцом — брат Леонид и я. А старшие так и жили в Грузии. И тут владыка отец Кирилл предложил отцу высвятиться в священника. Высвятили отца, послали его на приход в село Грузкое под Кировоградом — настоятелем Покровской церкви. Но не успели мы встать на ноги, как на нас обрушилось новое горе: отца забрал «черный ворон». И по сей день не знаем, за что. И где он отбывал свое наказание? И где умер? Ничего не знаем.

Стали мы круглыми сиротами бездомными. В детский дом нас с братом не принимали — отец репрессированный, на работу никуда не брали — малолетние. Ходили голые, босые, голодные, жили в пустых ящиках из-под мусора по дворам и базарам, побирались <���…>.

Пришла война, разбросала наши судьбы по белу свету. Братья пошли воевать, все пятеро — участники войны, имеют боевые награды. Я тоже всю войну работала в воинских частях — писарем, машинисткой, сестрой-хозякой. После войны все честно жили и трудились.

Родителей реабилитировали, а рана на душе осталась на всю жизнь. Мой отец — Ружин Григорий Федотович. Мать — Ружина Варвара Лаврентьевна. Мы, их дети, не знаем их могил.

Это происходило в деревне Ждановка Магдалиновского района на Днепропетровщине (сразу хочу сказать, что наша Ждановка не имеет никакого отношения к Жданову — она называлась Ждановкой еще с 1840 года — года своего основания).

Поздней осенью 1932 года отец принес полмешка муки. «Вот все, что выдали на целый год, — сказал он матери. — Это все… Что будет с нами?» Мне уже шел одиннадцатый, и я на всю жизнь запомнил растерянность и ужас в отцовских глазах.

В феврале 33-го отец начал пухнуть от голода, мама и я с семилетним братом Яшей страшно исхудали. Как-то раз ночью услышал я приглушенный разговор. «Никифор, надо что-то делать, нельзя вот так сидеть и ждать голодной смерти, — шептала мама. — Может, пойти тебе к брату Павлу в Хащевое, может, он пристроит тебя в опытное хозяйство?.. Оклемался бы немного и нам как-нибудь помог…» — «Я уже думал об этом, Мария, — ответил отец. — Сегодня до рассвета пойду <���…>. А ты обратись за помощью к Улите». Наша тетя Улита работала в Магдалиновке на маслозаводе. Утром отца уже не было дома.

Если б не тетя Улита, то к весне нас бы уже куры землей забросали. Мама каждую неделю ходила в Магдалиновку за 12 километров и приносила то немножко крупы, то муки, то творога, а у нас в погребе еще сохранилась свекла, морковь, соленые огурцы — всего понемногу. Держали мы и корову — на паях с портнихой Линой, кормили по очереди и доили через день. Стояла корова в нашем семенном сарае, на белой наружной стене которого, выходившей на улицу, красной глиной было написано: «Борьба за хлеб — борьба за социализм». Корова Звездочка была яловая, молока давала мало, зато оно было вкусное и высокой жирности. Двери сарая были капитальные, дубовые, укрепленные железными рейками, с винтовым замком.

В течение зимы мама перетаскала в Магдалиновку сестре Улите и женам районного начальства почти все, что было в доме. К весне мы оказались в совершенно пустом доме, но, слава Богу, живые. А в селе и вокруг творился Апокалипсис. Почти каждый день мимо нашего дома везли на кладбище умерших от голода — иногда на телеге, а иногда волоком, прямо на большом железном листе. Хоронили без гробов, в общих ямах: среди опухших, изуродованных голодом покойников попадались и живые люди. Ямы каждый день не закапывали, и некоторые, очнувшись ночью, звали на помощь, а то и вылезали сами. В кустах на кладбище находили трупы с вырезанными икрами, ляжками. Ели трупы… Гробовщик из соседней Оленовки позднее признался, что ему была установлена ежедневная норма на трупы. Если выполнял норму, давали полный паек, а если нет — только часть. Так он, чтоб выполнить норму, привозил на кладбище живых, но, по его разумению, безнадежных людей и оставлял умирать возле ямы.

Вскоре после Пасхи случилось несчастье и у нас в семье — украли нашу кормилицу Звездочку. К тому времени уже начали выгонять отощавших коровок на пастбище. Мама с вечера ушла в Магдалиновку за пропитанием. Мы с Яшей ночевали одни, забаррикадировавшись и запершись на все затворы (мама постоянно боялась, что нас могут выкрасть — случаи людоедства уже тоже были).

Рано утром я встал вести корову в стадо. Отомкнул дверь сарая — Звездочки нету. Половина наружной стены сарая с лозунгом вывалена на улицу. Маленький я был тогда, глупый, даже обрадовался, что Звездочку украли: по утрам так хотелось спать, а роса холодная, как лед, а мы-то ведь тогда босиком ходили. Никому ничего не сказал, пошел к себе домой и заснул. Проснулся от громкого стука в дверь. Открыл. Вошли трое: председатель сельсовета, исполнитель Кангул с синим-синим, почти черным лицом и секретарь сельсовета Стародубец с ружьем в руках.

— Кому мать корову продала?

— Не знаю.

— А где мать?

— В Магдалиновке.

Стародубец дернул меня за руку, швырнул к стене под образа, навел ружье и щелкнул затвором.

— Признавайся, кому продали корову. Говори, гаденыш, не то убью!

У меня зашевелились волосы на голове и задрожали губы. С трудом выдавил из себя слова: